В три часа дня в доме никого не осталось. Всю улицу, от дома Бастосов до клуба «Прогресс» и префектуры, заполнил народ. Собрался весь Ильеус, из Итабуны прибыли специальный поезд и три автобуса.
Приехавший из Рио-до-Брасо Алтино Брандан сказал Амансио:
— Вы не находите, что это к лучшему? Он скончался непобежденным; умер у кормила, как ему хотелось.
Рамиро был человеком твердых убеждений, старого закала, теперь таких людей больше нет.
Появился епископ в сопровождении священников.
На улице в ожидании похоронной процессии выстроились монахини и ученицы монастырской школы во главе с настоятельницей, Энох с преподавателями и учащимися своей гимназии, учителя и ученики начальной школы, ученики колледжа доны Гильермины и других частных колледжей, братство святого Георгия, Маурисио, облаченный в красную тогу, Мистер, весь в черном, долговязый швед из пароходной компании, чета греков, экспортеры, фазендейро, коммерсанты (торговые заведения были закрыты в знак траура) и простой люд, спустившийся с холмов и пришедший из Понтала и с Острова Змей.
Габриэла и дона Арминда с трудом пробрались в переполненную гостиную, заваленную венками. Габриэле удалось подойти к гробу, она приподняла шелковый платок, покрывавший покойного, и посмотрела ему в лицо, потом, склонившись над восковой рукой Рамиро, поцеловала ее. В день, когда открылось презепио сестер Рейс, полковник любезно беседовал с ней на виду у золовки и ее мужа-бакалавра. Габриэла обняла Жерузу, и девушка, плача, опустила голову ей на плечо. Заплакала и Габриэла, в зале многие всхлипывали. Колокола всех церквей звонили по усопшему.
В пять часов траурное шествие вышло из дому. Толпа, не уместившись на улице, вылилась на площадь.
У могилы уже говорили речи: Маурисио, Жувенал — адвокат из Итабуны, доктор — от оппозиции, несколько слов сказал епископ, — а хвост процессии еще поднимался по склону Витории к кладбищу. Вечером кинотеатры были закрыты, в кабаре не горели огни, бары пустовали, притихший город, казалось, вымер.
О конце (официальном) одиночества
Нелегальное существование опасно и сложно. Оно требует терпения, ловкости, энергии и постоянной настороженности. Нелегко выполнять все то, что требует такое существование. Трудно уберечься от небрежности, естественно появляющейся с течением времени, и от спокойствия, которое незаметно пускает корни. Поначалу осторожность соблюдают где надо и где не надо, но мало-помалу о ней забывают. Нелегальный характер утрачивается, сбрасывается покров таинственности, и внезапно то, о чем никто не знал, становится предметом всеобщего обсуждения. Так получилось с Глорией и Жозуэ.
Об их интрижке, их увлечении, их страсти, их любви — классификация зависела от степени образованности и сочувствия того, кто говорил, — так или иначе стало известно всему Ильеусу. О связи учителя и мулатки судачили не только в городе, но даже на далеких фазендах у гор Бафоре. В первые дни их любви самые крайние предосторожности казались недостаточными Жозуэ и Глории — особенно Глории. Она объяснила возлюбленному, по каким основным и важным причинам она хочет, чтобы жители Ильеуса вообще и полковник Кориолано Рибейро в частности ничего не знали о ее красоте, воспетой в прозе и стихах Жозуэ, о святой радости, озаряющей лицо Глории. Во-первых, из-за славного прошлого фазендейро, который приобрел известность своими дикими расправами. Чрезмерно ревнивый, он никогда не прощал наложнице измены. Оплачивая королевскую роскошь содержанки, он требовал исключительных прав на ее благосклонность.
Глория не желала рисковать, не хотела быть избитой и обритой, как Шикинья. Не хотела она подвергать риску и хрупкие кости Жозуэ, ибо его проучили бы так же, как и соблазнителя Жуку Виану. Его тоже обрили бы. Глории не хотелось потерять вместе с волосами и честью комфорт роскошного дома, счета в магазинах, служанку, духи, деньги, запертые в ящике. Следовательно, Жозуэ должен был приходить к ней лишь после того, как улицы совершенно пустели, и уходить до того, как появлялись те, кто встает с зарей. Никогда, — помимо тех часов, когда, лежа на скрипящей кровати, они с неутолимым пылом мстили за все ограничения, — не должен был он обнаруживать, что они знакомы.
Такую строгую конспирацию можно соблюдать неделю или две. Потом совершаются неосторожные шаги, теряется бдительность, притупляется внимание. Немножко раньше вчера, немножко позже сегодня — и дело кончилось тем, что Жозуэ стал входить в проклинаемый святошами дом, когда бар «Везувий» бывал еще полон или когда кончался сеанс в кинотеатре «Ильеус», а то и раньше. Пять лишних минут сна сегодня, пять лишних минут завтра — и Жозуэ прямо из комнаты Глории стал отправляться на занятия в колледж.
Вчера он признался Ари Сантосу («Мне бы никогда не добиться успеха…»), сегодня Ньо Гало («Какая женщина!»), вчера по секрету шепнул Насибу («Только, ради бога, никому не рассказывайте!»), сегодня Жоану Фулженсио («Она божественна, сеньор Жоан!») — и связь учителя и содержанки полковника очень скоро стала известна всему городу.
И не один Жозуэ был нескромным, — разве можно запереть в сердце любовь, которая бушует в его груди? — не один он оказался неосторожным — разве можно ждать полуночи, чтобы проникнуть в запретный рай? Не на одного Жозуэ легла вина. Разве сама Глория не стала гулять по площади, покинув грустное окно, чтобы видеть поближе своего возлюбленного и улыбаться ему, когда он сидит в баре? Разве не покупала она в магазинах галстуки, носки, мужские рубашки и даже кальсоны? Разве не снесла она портному Петронию, самому лучшему и дорогому в городе, потертый и заштопанный костюм учителя, чтобы мастер ко дню, рождения Жозуэ сшил ему другой, из синего кашемира? Разве не аплодировала она ему в парадном зале префектуры, когда он представлял аудитории докладчика? Разве не посещала она, единственная женщина среди полудюжины завсегдатаев, воскресные заседания литературного общества имени Руя Барбозы, вызывающе проходя мимо старых дев, возвращавшихся с десятичасовой мессы? Увлечение Глории литературой осуждали вместе с отцом Сесилио Кинкина и Флорзинья, суровая Доротея и злая Кремилдес.
— Лучше бы она исповедалась в своих грехах…
— Скоро, чего доброго, начнет писать в газетах…
Возмущение достигло предела, когда в воскресенье вечером все гулявшие по шумной площади увидели через неосторожно открытое венецианское окно дома Глории, как Жозуэ в одних трусах расхаживает по комнате. Старые девы вознегодовали: это уж слишком, выходит, приличному человеку нельзя пройтись по площади.
Тем не менее из-за этого «распутства» (как выражалась Доротея) скандала не случилось, поскольку в Ильеусе и без того было много новостей и событий. Все были заняты спорами и обсуждением более серьезных и важных дел. Например, после похорон полковника Рамиро Бастоса гадали, кто займет освободившийся пост. Некоторые находили естественным и справедливым, чтобы место перешло к его сыну Алфредо Бастосу, бывшему префекту, а ныне депутату штата. Взвешивались его недостатки и достоинства. Алфредо ничем не выделялся, был малоэнергичен — словом, не был создан для того, чтобы управлять. Он был ревностным и честным префектом, здравомыслящим администратором и посредственным депутатом. Хорош Алфредо был лишь как детский врач, первый в Ильеусе.
