— Боже мой! — Насиб остановился, не веря своим глазам.
Он разглядывал ее в безмерном изумлении — неужели эта красота скрывалась под дорожной пылью?
Заснувшая на стуле Габриэла, ее упавшая округлая рука, ее смуглое лицо, улыбавшееся во сне, просились на картину. Интересно, сколько ей лет? Тело — как у молодой женщины, лицо — как у девочки.
— Вот это да! — прошептал араб почти благоговейно.
При звуке его голоса она испуганно открыла глаза, но тут же улыбнулась, и комната будто тоже улыбнулась вместе с нею. Она встала и привела в порядок одежду, смиренная и ясная, как луч лунного света.
— Почему ты не легла? — Больше Насиб ничего не мог выговорить.
— Сеньор ничего мне не сказал…
— Какой сеньор?
— Вы… Я постирала белье, прибрала дом. Потом стала вас ждать и задремала, — проговорила она певуче, как все жители северо-востока.
От нее исходил запах гвоздики — может, от волос, а может, от затылка.
— Так ты действительно умеешь готовить?
Блики света лежали на ее волосах, глаза были опущены, правая нога Габриэлы скользила по полу, будто она собиралась танцевать.
— Умею, сеньор. Я работала в доме у богатых людей, они меня научили. Я люблю готовить… — Она улыбнулась, и все заулыбалось вместе с нею, даже араб, опустившийся на стул.
— Если ты и впрямь умеешь готовить, я положу тебе хорошее жалованье. Пятьдесят мильрейсов в месяц. У нас обычно платят двадцать, самое большее тридцать. Если тебе будет тяжело, возьмешь себе в помощь девочку. Старая Филомена упрямилась, никого не хотела. Говорила, что еще не помирает и никакие помощницы ей не нужны.
— Мне тоже.
— А жалованье? Тебе хватит?
— Сколько вы будете платить, столько мне и хватит…
— Завтра посмотрим, как ты готовишь. В час завтрака я пришлю к тебе мальчишку… Я ем в баре. А теперь…
Габриэла стояла, ожидая еще чего-то, с улыбкой на губах. Луч лунного света ласкал ее волосы, от нее исходил запах гвоздики.
— …теперь иди спать, уже поздно.
Слегка покачивая бедрами, она пошла к двери, он посмотрел на ее ноги, на видневшееся сквозь порванную юбку бедро цвета корицы. Она обернулась:
— Тогда спокойной ночи, сеньор…
Она исчезла в темноте коридора, Насибу показалось, что он услышал, как она тихо добавила: «Красавчик…» Он чуть не встал, чтобы позвать ее. Нет, она сказала это вечером на рынке. Если бы он ее позвал, она бы, наверно, испугалась, у нее такой простодушный вид, возможно, она еще невинная девушка… Ничего, впереди много времени. Насиб снял пиджак, развесил его на стуле, сорвал рубашку. В гостиной остался запах гвоздики. Завтра он купит ей в подарок ситцевое платье и домашние туфли.
Он уселся на кровать и стал расшнуровывать ботинки. Трудный выдался день. Сколько происшествий!
Насиб надел длинную ночную рубашку. Хороша смуглянка! А глаза какие… И кожа у нее загорелая, ему это нравится. Насиб улегся и погасил свет. Он погрузился в неспокойный, тревожный сон: увидел Синьязинью, ее обнаженное тело, ноги в черных чулках. Синьязинья была распростерта на палубе иностранного парохода, входящего в бухту. Оказывается, Осмундо бежал на автобусе и Жезуино стрелял в Тонико, а Мундиньо появился с доной Синьязиньей, она была живая, улыбалась Насибу и протягивала ему руки, но у нее было смуглое лицо его бывшей служанки. Только Насиб не мог догнать ее, танцуя, она скрылась в кабаре.
О похоронах и банкетах с поучительной историей, рассказанной в скобках
Отвоеванное вновь солнце было уже высоко, когда Насиб проснулся от криков доны Арминды:
— Пойдем поглядим на похороны, девочка! Будет очень интересно!
— Нет, сеньора, хозяин еще не встал.
Насиб вскочил с постели: разве можно пропустить похороны? Он выходил из ванной уже одетым, когда Габриэла поставила на стол дымящиеся кофейник и молочник. На столе, накрытом белой скатертью, стояли кускус из кукурузы с кокосовым молоком, жареные бананы, сладкая маниока. Она остановилась у двери в кухню и вопросительно посмотрела на него.
— Вы должны мне сказать, что любите.
Насиб жадно глотал кускус, в его глазах отразилось удовольствие, но любопытство заставляло его торопиться — как бы не опоздать на похороны!.. Замечательный кускус, и очень вкусны поджаренные ломтиками бананы… Насиб с трудом оторвался от еды. Габриэла стянула волосы лентой. Должно быть, приятно укусить ее смуглый затылок. Насиб выскочил из дому и чуть не бегом направился в бар. Его провожал голос Габриэлы, которая пела:
Не ходи туда, дружок:
там откос, а ты не знаешь,
поскользнешься, упадешь,
ветку с розой обломаешь.
Похоронная процессия с гробом Осмундо вышла с набережной на площадь.
— Некому даже гроб нести… — заметил кто-то.
— Да-а.
Пожалуй, еще никогда похоронная процессия не была такой малочисленной. Лишь самые близкие друзья Осмундо набрались мужества сопровождать его в этой последней прогулке по улицам Ильеуса. Тот, кто нес дантиста на кладбище, оскорблял тем самым полковника Жезуино и все ильеусское общество. Ари Сантос, капитан, Ньо Гало, редактор «Диарио де Ильеус» и еще кое-кто по очереди несли гроб.
У покойника не было семьи в Ильеусе, но за те месяцы, что он прожил здесь, он завел много знакомств — Осмундо был человек обходительный и любезный, непременный участник балов в клубе «Прогресс», собраний общества имени Руя Барбозы и семейных вечеринок, завсегдатай баров и кабаре. Тем не менее он отправлялся в последний путь как бедняк: никто не украсил его гроб цветами и никто не оплакивал его. Отец Осмундо дал телеграмму одному торговцу в Ильеусе, с которым у него были дела, и попросил его взять на себя хлопоты по похоронам, сообщив, что прибудет с первым пароходом. Торговец заказал гроб, позаботился о могиле, нанял в порту несколько рабочих, чтобы было кому нести гроб, если не явится никто из приятелей покойного, но не нашел нужным тратиться на венки и цветы.
Насиб не поддерживал тесных отношений с Ормундо. Изредка дантист заходил к нему в бар, но обычно посещал кафе «Шик». Почти всегда Осмундо выпивал в компании Ари Сантоса и учителя Жозуэ. Они декламировали сонеты, читали любимые места из прозаических произведений, вели литературные споры.
Иногда араб подсаживался к ним — слушал отрывки из романов, стихи, посвященные женщине. Он, как и все, считал дантиста хорошим парнем, об Осмундо отзывались как о знающем враче, пациентов у него становилось все больше. Наблюдая сейчас эти убогие похороны, эту жалкую горстку друзей, этот голый гроб без цветов, он почувствовал грусть. В конце концов, это несправедливо и недостойно такого города, как Ильеус. Где же люди, что превозносили его поэтический талант, где пациенты, что хвалили его легкую руку, когда он удалял коренные зубы, его коллеги по обществу имени Руя Барбозы, друзья по клубу «Прогресс», приятели по бару? Они боялись полковника Жезуино, боялись языков старых дев и общественного мнения, которое сочтет их солидарными с Осмундо.
