— Боюсь? Ты с ума сошла… Мы их раздавим, эту кучку жалких оборванцев.
— Жалких оборванцев… — повторила она и снова улыбнулась.
Карлос был обеспокоен:
— Кто был тот парень, с которым ты шла?
— С которым я шла? Не знаю… Он меня вывел из толпы во время этой суматохи… Может быть, он знает тебя…
— Хорошо ещё, что ты так легко отделалась… — Теперь Карлос успокоился, мысли его снова были ззбяты коммерческими делами.
Полицейский инспектор вошёл в кабинет рассказать о разгоне митинга.
— Мы задержали троих… Того, который выступал, и ещё двух. Другие удрали, но мы уже напали на их след. С этими людьми без резиновой дубинки нельзя… Только так, — заключил он решительно.
Карлос Зуде просил действовать энергичнее. Полицейский инспектор уверял, что в Ильеусе не останется ни одного коммуниста «даже на разводку». Но уже на следующий день на фасаде здания экспортной фирмы Шварца все увидели выведенную дегтем надпись во всю стену:
ДОЛОЙ НАЦИЗМ И ИМПЕРИАЛИЗМ!
Но что больше всего изумляло Карлоса Зуде — это коммунистические листовки, которые он каждый день находил у себя на письменном столе. Он с недоверием вглядывался в лица служащих. Жульета закрывала глаза и видела грузчика-негра: как он был хорош, когда, ударом кулака сбив полицейского, схватил знамя и обернул вокруг руки, а край алого полотнища трепетал у него на груди.
27
Вскоре после этих событий Карлос Зуде уехал в Баию для переговоров с губернатором штата и вернулся вместе с Карбанксом. Половина города собралась на аэродроме встречать двух экспортёров, о которых в одной из ильеусских газет говорилось как о «столпах прогресса зоны какао». Это были дни особого процветания, так как цены поднялись до небывалого уровня, достигнув баснословной цифры — пятьдесят две тысячи рейс за арробу. Все умы были заняты этим необычайным подъёмом цен. Всё остальное было забыто: Пепе Эспинола и его скандальное дело, полковник Орасио и возмутительный процесс, затеянный Сильвейриньей, связь Жульеты и Сержио, Руи Дантас, на которого находили в последнее время внезапные припадки безумия, длившиеся по нескольку дней. (Врачи говорили, что это от наркотиков.) Всё было забыто, потому что цена на какао достигла пятидесяти двух тысяч рейс. Это была невиданная цена. Даже золото стоило меньше, чем бобы какао, эти маленькие бобы, миллионы которых лежали на складах экспортных фирм.
Никто не думал ни о чём, кроме денег. Столько денег можно заработать! Капитан Жоан Магальяэс уже истратил всю сумму, полученную в счёт урожая этого года, и больше половины денег, занятых в счет будущего, но всё же улыбался, встречая на аэродроме Карлоса Зуде. Капитан приехал в Ильеус за саженцами деревьев какао для своих первых участков, очищенных от леса, и решил воспользоваться случаем, чтобы приветствовать того, кого многие уже называли «благодетелем зоны». Манека Дантас, опечаленный болезнью сына и неприятностями с Орасио, всё-таки тоже пришёл в аэропорт. Один из богатейших помещиков края — Манека Дантас был кандидатом в префекты, и врачи гарантировали, что вылечат его сына, пусть только Рун бросит кокаин. Но едва кончался очередной припадок, как Руи снова нюхал кокаин, — ведь так он вспоминал Лолу… Почти все люди с весом собрались в этот час на аэродроме, и Карлос Зуде почувствовал большое удовлетворение от такой встречи. Выходя из самолета, Зуде и Карбанкс пожимали протянутые руки, отвечали на восторженные приветствия. Народу было очень много, и полковнику Манеке Дантасу удалось обнять Карлоса Зуде, только когда экспортер направлялся к машине. Карлос, садясь в машину, повторил Карбанксу, развалившемуся на мягких подушках, фразу, сказанную им когда-то о полковниках:
— Они робкие, как дети…
Зито Феррейра, тоже пришедший на аэродром, чтобы подготовить почву на тот случай, если придется занять денег, и очутившийся в эту минуту возле машины, услышал слова Карлоса и сказал окружавшим его людям:
— Это плагиат… Эту фразу я слышал от Рейнальдо Бастоса.
28
Объявление в «Диарио де Ильеус» гласило: «Скончался полковник Орасио да Сильвейра».
Никаких подробностей в газете не сообщалось, и только спустя некоторое время люди узнали, как умирал самый крупный плантатор зоны какао. У доски с объявлением собралась целая толпа, люди расспрашивали друг друга, но обстоятельства смерти полковника стали известными только после появления полицейских, возвращавшихся в Итабуну. Потом всю историю страшно раздули, многое присочинили, Орасио приписывали слова, которых он не говорил, поступки, которых он не совершал. Те, кто знал Орасио лишь понаслышке, те, для кого он был легендарной фигурой, теперь яснее представили себе его неповторимый облик. В префектуре Ильеуса висел портрет полковника, когда ему было пятьдесят лет и он был политическим главой зоны. Это была увеличенная фотография, сделанная в Сан-Пауло, одна из тех фотографий, на которых все лица получались нежно-розовыми, а глаза — голубыми. Но никто не нуждался в этом портрете, чтобы представить себе полковника. Потому что у каждого обитателя каждого из самых отдаленных поселков земли какао отчетливо сложился в душе образ Орасио да Сильвейра, хозяина Секейро Гранде.
Он встретил врачей выстрелами, и комиссия, назначенная судьей, вернулась в Итабуну в панике. Правда, никто не был ранен. Но этого случая было достаточно, чтобы все врачи отказались впредь браться за это трудное и опасное дело. Тогда судья, под давлением адвокатов Сильвейриньи, послал Орасио вызов в суд, за ним другой и третий. Адвокаты ходатайствовали о признании психической неполноценности полковника на основании того, что он встретил врачей выстрелами и отнесся без внимания к требованиям закона, что само по себе является достаточным доказательством его ненормальности. Им удалось добиться заключения психиатра из Баии, профессора медицинского института. В последнем вызове в суд говорилось, что, если Орасио не явится в Итабуну, он будет объявлен неспособным управлять своим именьем и судья назначит опекуна.
Орасио был безразличен ко всему. Он только держал у себя в фазенде вооруженных людей, которым было приказано стрелять в каждого незнакомца, подходящего к воротам. Эти наемные бандиты и принимали вызовы в суд, они и относили их Орасио. Полковник приказывал надсмотрщику читать бумагу, потом разрывал её на мелкие клочки и дул, заставляя их плясать в воздухе. Иногда они падали ему на лицо, и он смахивал их дрожащими пальцами. Он теперь почти не выходил из своей комнаты, и только надсмотрщик и Фелисия входили к нему.
Судья из Итабуны, увидев, что дальше посылать вызовы бесполезно, пригласил адвокатов Сильвейриньи и Руи Дантаса (недавно оправившегося от одного из своих припадков) на совещание. Он был готов объявить полковника психически неполноценным и назначить Сильвейринью опекуном. Но Руи воспротивился этому, уверяя, что полковник не явился только потому, что у него нет сил на путешествие, но что если бы он, Руи, вместе с судьей поехал к Орасио в сопровождении врачей, он бы их наверняка принял и согласился на осмотр. Кроме того, Сильвейринья, к общему удивлению, наотрез отказался вступить во владение отцовским именьем, пока отец жив и находится в своем доме. Страх перед Орасио всё ещё преследовал его. Судья сокрушенно качал головой, не находя выхода из создавшегося положения. Предложение Руи казалось ему неосуществимым хотя бы потому, что никакой врач не возьмет на себя такое опасное поручение, Сильвейринья кричал:
