— Портрет Дориана Грея, — сказал он. — Сэр Эндрю, в юности я был уверен, что Оскар Уайльд написал реалистическое произведение. Потом, конечно, понял внутренний смысл, но, видимо, первые ощущения всегда правильные.
— Нет, — отрезал сэр Эндрю, подойдя к холсту и коснувшись кончиками пальцев ладони леди Элизабет. Ладонь отдернулась, спряталась за складками ткани, леди Элизабет посмотрела на мужа укоризненно, и сэр Эндрю, тяжело вздохнув, спрятал руки в карманы своего широкого пиджака.
— Нет, — повторил он. — Старший инспектор, если вы помните Уайльда… Портрет был нарисован красками. А Лиззи… Теперь вы верите, что я не убивал ее и не закапывал тело в подвале?..
— Не знаю, — пробормотал Бронсон. — Скорее наоборот.
— Наоборот? — поднял брови сэр Эндрю, а леди Элизабет поднялась с кресла, руки ее бессильно повисли вдоль тела, а взгляд показался старшему инспектору беспомощным — взгляд раненой птицы, к которой приближается борзая.
— Ну… — протянул Бронсон. — Это ведь трюк, верно? В наш век технических изобретений… В «Одеоне» показывают звуковое кино, очень впечатляюще, я был на прошлой неделе… Правда, фильм черно-белый, и звук приглушенный, и экран там — полотно, а не холст… Но ведь это решаемые проблемы… Наверняка решаемые, раз у вас получилось.
— Я говорила тебе, — сказала леди Элизабет. — Я тебе говорила…
— Погоди, — возразил сэр Эндрю, — ты говорила, да… Послушайте, старший инспектор…
— Можно мне осмотреть мольберт? — перебил хозяина Бронсон. — Я ничего не испорчу, только хочу разобраться.
Женщина на холсте пожала белыми плечами, сэр Эндрю махнул рукой и сказал равнодушно:
— Пожалуйста. Если человек не хочет понимать, его не убедит ничто.
Бронсон обошел мольберт, стоявший на расстоянии двух футов от стены, внимательно осмотрел деревянные перекрестия, подрамник, заднюю сторону холста. Что он ожидал увидеть? Проводки, миниатюрный проекционный аппарат? Он не знал. Он и не хотел знать, только всматривался, запоминал, осмотрел каждую паркетину на полу, а на стене обнаружил недавнюю побелку, пощупал, не обращая внимания на ворчание сэра Эндрю, ножки мольберта. Интересно, подумал он, что произойдет, если я уроню картину на пол, она ведь тяжелая…
Бронсон отогнал эту мысль, она мешала производить осмотр, старший инспектор встал перед картиной, женщина сложила ладони на подоле широкого платья, смотрела не на полицейского, а на мужа, и взгляд ее был печальным, она жалела о чем-то, и почему-то Бронсону показалось, что жалела леди Элизабет не себя, а сэра Эндрю.
Не нужно интерпретаций, сказал себе Бронсон и произнес, будучи не в силах оторвать взгляда от картины:
— На первый взгляд ничего…
— Знаете, старший инспектор, — задумчиво проговорил сэр Эндрю, — если для того, чтобы бросить второй взгляд, вы станете разбирать мольберт и вытаскивать холст из рамы, то здесь действительно может появиться труп. Я думал, что вы человек умный и не станете делать поспешных выводов…
— Я пока не сделал никаких выводов, — сказал Бронсон.
— Не торопитесь с выводами, старший инспектор, — сказало изображение, двигавшееся будто на экране кинематографа. Замечательное изобретение, подумал Бронсон, и если это сделал сэр Эндрю, то, получив патент, он, несомненно, заработает много денег, устраивая представления — не такие, как сейчас, а настоящие, рисованные или иным способом (знать бы — каким) организованные спектакли-фильмы.
— Я и не тороплюсь, — пробормотал старший инспектор. Он с трудом заставлял себя говорить с изображением, будто с живым существом, обращался на самом деле к сэру Эндрю, хотя на него не смотрел, более того, даже делал вид, что не замечает его присутствия.
— Видите ли, старший инспектор, — сказало изображение, — дело в том, что я больна, дни мои сочтены, я не знаю, когда умру, это может произойти сейчас или завтра…
— Лиззи! — с легко различимым страданием в голосе произнес сэр Эндрю, и Бронсон не стал оборачиваться, что попросить его хранить молчание.
— Энди, это так, ты знаешь… Старший инспектор, четыре года назад я была еще… нет, уже не здорова, но болезнь только началась, быстро прогрессировала, и я была в панике, мне было страшно, вы знаете, как не хочется умирать, вы уже пробовали…
Она запнулась, поняв, что сказала лишнее, Бронсон подался вперед, губы изображения на картине плотно сжались, будто женщина поклялась не произнести больше ни слова, но то, что было сказано, означало, что о старшем инспекторе она (или сэр Эндрю, если он каким-то непостижимым образом управлял изображением) знала столько, сколько не знал на этом свете никто, даже его мать, его брат в Сассексе и та, чье имя он даже мысленно не хотел называть, жившая сейчас за океаном и давно забывшая о полицейском, допрашивавшем ее шесть лет назад по делу о поддельных бриллиантах.
— Я уже про… — севшим вдруг голосом повторил Бронсон и подошел к картине так близко, что сэр Эндрю за его спиной воскликнул «Не надо!». Женщина на картине сделала предостерегающий жест, но Бронсон не контролировал себя, рука его выпрямилась, и он коснулся женской щеки. Коснулся прохладной, гладкой и приятной на ощупь кожи — это была (Бронсон мог поклясться!) живая человеческая плоть, а не шероховатая поверхность холста или кинематографического экрана.
— Вы сделали мне больно, — с укором произнесла леди Элизабет и отошла к изображенной на картине стене уходившего вдаль коридора. Подняв руку, она почесала щеку, на которой Бронсон увидел небольшое покраснение там, куда он ткнул пальцем.
— Вы сделали ей больно, — с угрозой проговорил сэр Эндрю, и старший инспектор резко обернулся.
— Вы! — сказал он, едва сдерживая себя. — Откуда вы знаете… Как… Это…
— Господи, старший инспектор, — нахмурившись, сказал сэр Эндрю, — я представления не имею о том, на что намекает Лиззи. Она…
— Простите, — произнесло изображение. — Я знаю, что никто… Но ведь вы действительно представляете, что такое смерть. Шестнадцатого июня двадцать пятого года вы твердо решили, что жить не стоит, потому что Фанни… ее звали Фанни Джордан, верно?.. Фанни позволила лишь проводить ее до корабля… Она уплыла в Нью-Йорк на «Британике» и не написала вам из Америки ни строчки, продлевая вашу агонию. А потом вдруг будто откровение снизошло на вас, вы увидели закат солнца, обыкновенный, как лондонский туман, и вам стало так страшно, что этот закат — последний, вам так захотелось жить, что вы… Господи, я понимаю, как вам неприятно вспоминать об этом…
— Откуда, — пробормотал Бронсон, — откуда вам известно? Я никому… никогда…
— Простите, — повторила леди Элизабет. — Я не хотела вас огорчить…
Бронсон почувствовал, что если сейчас не сядет, то, возможно, не сумеет удержаться на ногах — у него ощутимо дрожали колени, чего с ним не случалось никогда в жизни. Он опустился в кресло и вцепился обеими руками в подлокотники. Изображение леди Элизабет смотрело на него с картины участливым взглядом.
