— Ты думаешь? — недоверчиво сказал Стэплдон.
— Я говорил с ним. Ты прав — она забила ему голову многомерием. Он ушел, чтобы быть с ней — в других измерениях, если в наших четырех это больше невозможно.
Мужчины долго молчали. Стэплдон размышлял, возможно, о сложном устройстве мироздания, а на языке Бронсона давно вертелся вопрос, который он не решался задать.
— Ты видел, — спросил он наконец, — как леди Элизабет…
Стэплдон поднял на старшего инспектора измученный взгляд.
— Последний луч, — сказал он. — Яркий зеленый луч, как при заходе солнца. Такой удивительный… Как улыбка. А потом луч погас, на полотне осталась — ты видел — анфилада комнат, уходящая в бесконечность.
— Бесконечность, — повторил Бронсон. — Да, пожалуй, сэр Эндрю знал все.
Стэплдон промолчал.
Когда вернулся подавленный Кервуд (ему пришлось вызывать доктора Фишера, и тот констатировал смерть сэра Эндрю Притчарда от пулевого ранения в голову), старший инспектор поднялся ему навстречу и сказал:
— Ну что, старина? Дело закрыто?
— Вы знали, — пробормотал Кервуд. — Вы все знали…
— Когда первый утренний поезд в сторону Ливерпуля? — поинтересовался Стэплдон.
— И в сторону Лондона, — добавил Бронсон.
— Вы знали, — повторил Кервуд.
— Она сказала, — Стэплдон взял Кервуда за локоть, — «Последней умирает любовь». Сэр Эндрю понял. Я тоже. И Майк. А вы, Стефан… Неужели вы никогда не любили?
— Господи, — пробормотал Кервуд, — Конни…
Он зажмурился — должно быть, увидел в своей памяти яркий зеленый луч, вспыхнувший и погасший на темном фоне закатного неба.
Что там, за дверью?
В зале горели люстры, и я хорошо видел лица людей, сидевших в первых рядах. Я всегда смотрел на эти лица, когда читал лекцию. Мне нравилось наблюдать, как менялось их выражение по мере того, как я рассказывал о случаях, свидетелем которых был сам. И о тех доказанных случаях, свидетелем которых я не был, но очевидцы — заслуживающие полного доверия люди — рассказывали мне в мельчайших деталях обо всем, что происходило на их глазах.
Джентльмен, сидевший в первом ряду, — грузный мужчина лет пятидесяти в черном костюме, серой рубашке и строгом темном галстуке — откровенно скучал, когда я произносил вступительное слово, и так разозлил меня, что я обратил свои слова лично к нему:
— Я хочу сегодня поведать вам о том, что касается судьбы каждого мужчины и каждой женщины, присутствующих здесь. Конечно, Всевышнему ничего не стоило, послав ангела сюда, на Кинг-Уильям-стрит, обратить всех в спиритизм. Но по Его закону мы должны сами, своим умом найти путь к спасению, и путь этот усыпан терниями.
Джентльмен с первого ряда и его юная спутница, чью руку он держал на протяжении всего моего выступления, смутился, увидев, что взгляд мой направлен в его сторону, но сразу придал лицу выражение высокомерного пренебрежения. Я начал рассказывать о случае в Чедвик-холле, а потом о сеансе в Бирмингеме и, наконец, о том, что проделывал дух Наполеона, вызванный медиумом Сасандером в Риджент-сквер, и с удовлетворением заметил, что на лице этого джентльмена появилось удивленное выражение, он нахмурился, на какое-то время выпустил руку своей спутницы, а когда вновь о ней вспомнил, то выражение его лица было совсем отрешенным — я уже «взял» его, он стал моим, мне нравились эти моменты, они воодушевляли меня, они не то чтобы придавали мне сил, но лишний раз (хотя разве хоть какой-нибудь раз может быть лишним?) показывали: всех можно убедить, даже тех, кто не верит в Творца и Божий промысел — пусть они остаются в своем неверии, но фактам, свидетелям они обязаны если не поверить, то понять, что не могли столь разные очевидцы, в столь разных местах и при столь различных обстоятельствах ошибаться, говорить неправду или, того хуже, намеренно мистифицировать близких им и дорогих людей.
Когда я закончил, джентльмен с первого ряда сначала оглянулся назад, будто только теперь обнаружил, что находился в зале не один со своей спутницей, а потом начал громко аплодировать, стараясь теперь не уйти от моего взгляда, а, напротив, поймать его и, возможно, просить взглядом прощения за свое недостойное неверие. Спутница его хлопала вежливо, она относилась к числу тех холодных женщин, которые держат мужчин в узде, как запряжную лошадь, командуют ими, но сами не способны на сильные чувства, и холодность их обычно делает супружескую жизнь подобной бескрайней пустыне, где на пути каравана, бредущего в будущее, не встретится ни одного оазиса.
— Спасибо, господа, — сказал я, чувствуя, как зарождается огонек боли в левом боку, чуть ниже сердца. — Спасибо, что вы пришли и выслушали меня со вниманием.
Я прошел за кулисы, где меня ждал Найджел, надел поданное им пальто, потому что на улице, по словам моего дворецкого, стало прохладно, и направился к боковому выходу, сопровождаемый взглядами театральных рабочих, слушавших мое выступление из-за кулис и не смевших подойти ко мне, чтобы задать наверняка мучившие их вопросы. Я сам подошел бы к этим людям, но боль в левом боку заставила меня идти к выходу, не глядя по сторонам. Разумеется, я не подал виду — шел, выпятив грудь, как гренадер на плацу, и высоко подняв голову, но страх, возникавший у меня всякий раз, когда начинался приступ стенокардии, страх, о котором не знал и не должен был знать никто, даже самые близкие люди, даже Джин — тем более Джин! — кто-нибудь мог прочитать в моем взгляде, и потому я смотрел поверх голов, что наверняка выглядело со стороны признаком дешевого снобизма, который я сам не терпел ни в себе, ни в своих друзьях и знакомых.
У выхода стоял, подпирая стену, мужчина в черном костюме — тот, с первого ряда. Спутницы с ним не было, мужчина выглядел смущенным, я не мог пройти в дверь, не задев этого человека — ясно было, что он дожидался моего появления, и заговорил, как только мы встретились взглядами.
— Прошу прощения, сэр Артур, — сказал он, — мое имя Джордж Каррингтон, и если у вас найдется для меня несколько минут — не больше, я не собираюсь злоупотреблять вашим вниманием, — то мы могли бы поговорить о вещах, которые, я уверен, вызовут ваш интерес. А может, даже…
Он умолк, глядя на меня, прислушивавшегося не столько к его словам, сколько к собственным ощущениям, о которых не нужно было знать никому, тем более — постороннему человеку, пришедшему на лекцию лишь за компанию с молодой особой, а теперь готовому изменить свои устоявшиеся взгляды и сообщить об этом человеку, под чьим влиянием эти взгляды столь радикально изменились.
Я широко улыбнулся и протянул руку со словами:
— С вами была красивая молодая леди, ваша дочь, вы оставили ее в зале?
Он смутился еще больше и, отвечая на мое пожатие, сказал:
— Патриция поехала домой, я взял ей такси, потому что хотел переговорить с вами, но… Вы плохо себя чувствуете, сэр Артур? Я могу вам помочь?
Он мог помочь мне дойти до машины, но я — надеюсь, не очень невежливо — оттолкнул его руку, Найджел распахнул перед нами дверь, и я поспешил выйти на улицу, где было хотя и очень прохладно для сентябрьского дня, но свежий ветерок, перелетавший от дерева к дереву и срывавший желтые листья с крон, мог вернуть меня к жизни быстрее, чем лекарства, лежавшие в аптечке в машине.
