Михаил Олегович только один раз за всю жизнь мысленно
произнес словосочетание «фотографии Шпунтикова», думая о шестнадцати пейзажах,
получивших известность. И впал в ярость, заставившую его ударить изо всей силы
кулаком в стену – до боли, до крови, до вскрика.
Фотографии Шпунтикова… Нет, черт возьми! Это были его, его
собственные фотографии! Разве смог бы Генка когда-нибудь снять подобное, если
бы не его влияние?! И дело вовсе не в камере, которую он одалживал приятелю,
снисходительно улыбаясь, а в том, что сам по себе Генка был никем –
никем! – и остался бы никем, если бы не он, Каморкин! Именно он купил
камеру, ходил фотографировать, может быть, наводил Шпунтикова на какие-то мысли
и пробуждал в нем чувства, вызывающие у того желание снять именно этот пейзаж, а
не другой. А раз так – значит, он, Каморкин, по праву должен считаться
соавтором фотографий. И нет в этом никакого обмана.
После публикации пейзажей у Михаила Олеговича стали брать
интервью, его попросили написать главу для книги о современной фотографии, о
его манере съемки велись споры, и очень скоро заговорили о подражателях
Каморкину. Михаил Олегович был совершенно счастлив. Ему не нужна была громкая
известность, скандальная слава – нет-нет, ее бы он испугался. Быть
признаннымизбранными– вот что было куда важнее и составляло цель его
поисков. И Каморкина признали.
Если бы ему пришлось пережить заново падение с обрыва,
многочисленные операции и вновь свыкаться с мыслью о пожизненной инвалидности,
но при этом приобрести славу уникального фотографа-пейзажиста, Каморкин не
задумался бы ни на секунду. Значимость человека определялась для Михаила
Олеговича лишь тем, какое место тот займет в памяти потомков, а, значит, он
согласился бы пройти через все снова, лишь бы быть «тем самым Каморкиным» – с
трагической биографией и пейзажами, о которых говорили, что они совершенны.
Каморкин был благодарен судьбе, давшей ему славу, о которой он мечтал, пусть
даже ценой его увечья.
Очень быстро он свыкся с мыслью, что фотографии были сняты
им самим, и спустя короткое время не позволял и тени сомнения закрасться в
душу. На волне эйфории, охватившей его, он неожиданно для самого себя начал
писать, и результат его обрадовал. А затем, когда книги напечатали и
выяснилось, что они имеют успех, Михаил Олегович привык находить особое
удовольствие в том, чтобы вести жизнь, полную ограничений, при том, что
благосостояние его росло.
Из всех его знакомых о литературной деятельности Каморкина и
приблизительных размерах его доходов знал только сосед Андрей – молодой парень,
которого Михаил Олегович поначалу просто привечал, а затем потихоньку
прикормил, как прикармливают бездомную дворнягу – так, что она твердо
запоминает, кто хозяин и кого нужно слушаться. Каморкин следил, чтобы Вика не
встречалась с Андреем: он чувствовал, что племяннице тот не понравится. Андрей
был сообразителен, ленив, беспринципен и очень хотел денег. Закончив иняз, он
долгое время бездельничал. Ему хватило ума понять, что ввязываться во что-то
криминальное опасно, но работать до седьмого пота, как его родители, он не
собирался. Любимым словом Андрея было «расслабиться», и за возможность
«расслабляться» на протяжении нескольких лет он сделал бы для Михаила Олеговича
все, что угодно. От мелких поручений вроде покупки продуктов он постепенно
перешел к полному обеспечению состоятельного соседа всем необходимым. А в
нужный момент отлично исполнил роли, расписанные для него Каморкиным, – от
клиента туристической фирмы, оформляющего там редкую визу, до гида Вики
Стрежиной на Соломоновых островах.
Писательская деятельность Каморкина вызывала у Андрея
уважение: «Надо же, настоящий писатель!» Михаил Олегович посмеивался над
соседом, но в глубине души ему было приятно. Он сам не замечал, как их
отношения постепенно перерастают в приятельские и как умело пользуется этим его
молодой человек, беззастенчиво льстя Каморкину и получая все больше денег.
Михаил Олегович испытывал прилив исключительной гордости
всякий раз, когда ему привозили авторские экземпляры, и брал по нескольку книг,
хотя ему некому было их дарить. Но книги в нескольких экземплярах были весомым
доказательством того, что он, Михаил Каморкин, талантлив. Талантлив, черт
возьми! С каждой новой книжкой Михаил доказывал глупому, смешному Генке
Шпунтикову, что и он тоже чего-то стоит, раз сумел написать столько книг, да не
просто так, а в двух разных жанрах, и все они имеют популярность. Кто бы мог
подумать…
Феликс Риддер, конечно, был самым удачным его изобретением.
Писатель-фантаст, скрывающийся от всех, потому что боится нарушить целостность
мира, сложившегося в его голове! Эдакий самородок, рождающий миры – один за
другим. Правильно, его книги так и называли: «Миры Риддера». Образы,
возникавшие в голове Каморкина, люди, которых он придумывал, были такими
живыми, что после прочтения его романов читателям казалось, будто их собственный
мир куда менее реален, чем то, что они только что увидели. Увидели, а не
прочитали, – ибо Риддер обладал способностью показывать свои миры
явственно, во всей их красоте.
Анжелика Строганова была менее занимательным автором, но и
ее легенда нравилась Каморкину. Женщина со сложной судьбой, много страдавшая, а
затем решившая описать свою жизнь… Примитивно, но беспроигрышно. Хороший слог,
яркие сюжеты и – особенность таланта Каморкина – совершенно живые, узнаваемые
персонажи выделили его романы из кучи им подобных. К тому же в женских романах
у Каморкина проявлялся легкий, ненавязчивый юмор – недостаточный, чтобы книги
перевели в раздел иронического дамского чтива, но достаточный для того, чтобы
читатели с удовольствием проглатывали их тексты, посмеиваясь над удачными
выражениями.
Количество поклонников Строгановой и Риддера росло, а с ними
росло и благосостояние Михаила Олеговича. Деньги были для него не так важны,
как успех, ибо последний говорил о том, что он талантлив, причем талантлив
нестандартно, если сумел создать двух успешных авторов, работающих в совершенно
различных жанрах. А значит, вполне можно было допустить, что он мог бы
оказаться и прекрасным фотографом. «Я просто не успел. Генка успел вместо меня,
но это случайность, несправедливая случайность. Правильнее было бы, если бы я
сделал те фотографии».
Каморкин не любил вспоминать о том, как напечатал снимки, и,
рассматривая их один за другим, увидел, что снял Генка. Шестнадцать пейзажей…
Замерев от восторга и зависти, Михаил Олегович смотрел на фотографии и ощущал,
что он, он, ОН должен был так фотографировать! Но его собственные работы были
скучны, академичны и притом банальны. Капля росы на листе… Величественные горы
под шапками снегов… Озеро с отражениями облаков… Таких снимков были сотни. А
Шпунтиков снял шестнадцать кадров – и получил шестнадцать шедевров.
Господи, как Генка – смешной, нелепый, не к месту
разговорчивый и молчащий Генка смог увидеть такое, и не просто увидеть, но и
запечатлеть?! Михаил Олегович относился к приятелю снисходительно, позволяя
тому купаться в лучах его обаяния, хотя и сам признавался, что с Генкой ему
было интересно. Пожалуй, интереснее, чем с кем-либо другим из их съемочной
группы. Может быть, потому, что Шпунтиков больше слушал, чем говорил. А может
быть, потому, что с ним было легко молчать.
