— И проституток тоже? — подозрительно спросил Роман, когда я впервые изложил ему свою точку зрения. — Ты считаешь похождения какой-нибудь Орит на Тель-Барух достойным предметом исторических изысканий?
— Естественно! — воскликнул я, воздев очи горе. — Истории интересно все: от парадной речи президента Вейцмана до помады на губах этой твоей Орит. И кстати, — добавил я, — для правдивой истории государства просто необходимо описание трудных полицейских расследований. Для английских историографов будущего романы Агаты Кристи не менее важны, чем речи Уинстона Черчилля!
— Понимаю, — задумчиво сказал Роман. — Ты хочешь присвоить лавры не только Черчилля, но и Кристи…
Он так ничего и не понял. Неудивительно, что дело, которое можно распутать за сутки, тянется у него обычно неделю или даже месяц. Хаим Шуваль, подозреваемый по делу об убийстве в университете, просидел в камере предварительного заключения два дня, пока мое вмешательство не позволило разоблачить истинного убийцу и его подстрекателя! Вы думаете, Роман сказал мне «спасибо»? Нет, он заявил: «Песах, не вмешивайся, пожалуйста, иначе информации не жди!» Он называет «информацией» свой комментарий к статьям борзописцев из газет!
Наверняка и убийство Иосифа Гольдфарба осталось бы нераскрытым, если бы в тот вечер Роман не изменил своим привычкам и не позвал меня к себе вместо того, чтобы подняться ко мне самому. И наверняка правосудие совершило бы жестокую ошибку, осудив невиновного.
Впрочем, по порядку.
* * *
Во вторник, в 21 час 32 минуты (вы же понимаете, как важна точность в описании следственных действий) Роман Бутлер позвонил мне и сказал, сдерживая зевоту:
— Песах, у меня просто нет сил подниматься, чтобы выпить твой дряной кофе. Устал…
— Это с тобой бывает частенько, — вставил я.
— Что?.. Спускайся ко мне, не возражаешь?
— Какой детектив захватить? — спросил я, предвосхищая просьбу Романа.
Он на секунду задумался и сказал с некоторым сомнением в голосе:
— Тащи Эллери Квина, «Девять месяцев до убийства».
— Двенадцать, — сказал я и положил трубку, чтобы дать Роману время поразмыслить.
— Что двенадцать? — спросил он, открыв мне дверь.
— Сыщик, — язвительно сказал я, — мог бы и догадаться. Ты читаешь этот роман двенадцатый раз. Но собственный рекорд ты еще не побил. Ты брал у меня «Восточный экспресс» уже тридцать два раза.
— Любой порядочный человек, — заявил Роман, усаживая меня в кресло у журнального столика, — давно подарил бы мне эту книгу, чтобы не портить переплет, доставая ее с полки.
— Любой порядочный человек, — парировал я, — купил бы эту книгу в «Стемацком». И еще «Дело о пропавшем свидетеле» Гарднера, а также тот сборник романов Джо Алекса, который по твоей вине я на прошлой неделе отдал в переплет.
— Сколько? — спросил Роман.
— Что — сколько?
— Сколько, — нетерпеливо сказал Роман, — я должен тебе за переплетные работы?
— Чашку кофе покрепче и историю расследования — покруче.
— Кофе — пожалуйста, а с расследованиями туго. Самое крутое из известных мне расследований описала Батья Гур в своем последнем романе «Убийство в театре».
Я еще не успел купить эту книгу, хотя и читал рецензию в газете «Маарив».
— Только не нужно пересказывать сюжет, — сказал я. — Самое дурное качество человека — это желание пересказать сюжет детектива, да еще и приврать при этом.
— Не беспокойся, — успокоил меня Роман. — Я не читал этого романа и надеялся, что ты уже купил книгу и дашь мне ее, когда я расправлюсь с Квином.
— Почему же ты утверждаешь, что расследование Батьи Гур — самое крутое? — удивился я.
— Мне известно дело, которое Батья положила в основу книги. Правда, я не знаю, кто убийца…
— То есть? Тебе известно дело, и ты не знаешь?..
— Я знаю то, что происходило на самом деле, — пояснил Роман.
— Но Батья обычно полагает, что реальность слишком тривиальна, а реальные убийцы просто недостойны внимания писателей. Поэтому мне никогда не удается, читая ее роман и зная каждую деталь дела, которое Батья описывает, угадать, кому же она доверила убить человека. То это бывает главный свидетель, приятнейший человек, который в жизни и мухи бы не обидел. То вдруг оказывается, что убийца — тот, кто в реальной жизни был убит сам…
— Это называется творческой фантазией, и не вам, полицейским, пытаться понять этот феномен. Писатель стоит выше жизненной правды.
— Историк тоже?
— Историк описывает факты, — сухо сказал я. — А факты, да будет тебе известно, тоже выше жизненной правды.
— Не понимаю, — развел руками Роман. — У вас, историков, изощренная логика. Рукопожатие Биби с Арафатом — это жизненная правда или исторический факт?
Я не успел ответить — зазвонил телефон.
У Романа Бутлера есть еще один существенный недостаток. Когда он ведет телефонный диалог со своими сотрудниками, по выражению его лица невозможно догадаться, о чем идет речь. Доклад оказался довольно длинным, и я успел продегустировать кофе, сваренный, естественно, не Романом, а его женой Леей: самому Роману никогда не удавалось добиться такого аромата, даже если он действовал строго по инструкции, опубликованной однажды в пятничном выпуске «Маарива».
Комиссар сказал «хорошо» и положил трубку.
— Что «хорошо»? — не удержался я от вопроса.
— Да ничего хорошего, — буркнул Роман, не успев согнать с лица маску сосредоточенного внимания. — Извини, Песах, мне придется уйти. Дела.
Он на минуту скрылся за дверью спальни, о чем-то переговорил с женой, уже лежавшей в постели, а когда опять появился в салоне, то увидел меня в той же позе и с чашкой недопитого кофе в руке.
— Ты остаешься? — поинтересовался Роман. — Учти, я могу задержаться на всю ночь.
— Кого убили-то? — спросил я.
— Завтра прочитаешь в газетах, — отрезал Роман.
Я молча допил кофе и поудобнее устроился в кресле. Кресло было глубоким, и для того, чтобы извлечь меня силой, Роману пришлось бы вызвать подкрепление.
— Ну хорошо, — вздохнул он. — В двух словах: убит Иосиф Гольдфарб, известный хирург. Для тебя, Песах, ничего интересного — обычное ограбление, хозяин оказался дома и…
Человек я, в общем, здоровый, и, честно говоря, не имею представления, на чье лечение моя больничная касса тратит те деньги, которые снимает с моего счета. Я не знал никакого иного Гольдфарба, кроме известного парламентского перебежчика. Насколько я помнил, тот Гольдфарб не имел никакого отношения к медицине.
— Известный хирург, — пробормотал я. — Значит, журналисты уже в курсе. На место преступления они наверняка приедут раньше тебя. Ты полагаешь, что историк не имеет права увидеть то, что видит любой борзописец?
