Не знаю, чем могло помочь в расследовании дотошное копание в грязных вещах покойника. Но раз уж информация существовала, я считал своим долгом ее изучить хотя бы для того, чтобы вечером озадачить Романа неожиданным и точным вопросом.
Следуя классической рекомендации Эркюля Пуаро, я прежде всего составил таблицу. В одной колонке — сведения о родственниках. Во второй — о коллегах по основной специальности: хирургии. В третьей — о мире бизнеса, где, как я и думал, Гольдфарб вовсе не был новичком. От Пуаро я отличался лишь тем, что изображал таблицу на компьютере и жалел маленького бельгийца, который вынужден был изводить бумагу.
Потом, распечатав таблицу на принтере, я задал работу серым клеточкам, справедливо полагая, что у еврея их наверняка не меньше, чем у бельгийца.
С богатством Гольдфарба все было ясно, никакого криминала. От отца ему досталась фирма по производству пластмассовых изделий, созданная еще в пятидесятые годы, когда пластмасса была такой же новинкой, как сейчас лазерные видеомагнитофоны. Желания посвятить жизнь пластмассам у молодого Гольдфарба не было, он стал хирургом по призванию. Образование получил очень даже неплохое: сначала Тель-Авивский университет, потом докторат и стажировка в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке. Ему даже предлагали остаться в Штатах (у репортера, по-моему, взыграл комплекс провинциала — слово «даже» он повторил трижды, естественно, не подряд, но в трех предложениях, описывавших, как молодого талантливого хирурга наперебой приглашали американские госпитали, где ощущался явный недобор специалистов). Но Гольдфарб предпочел вернуться, откликнувшись на предложение больницы «Ихилов». Возможно, он был патриотом, а может быть, просто американский образ жизни показался ему слишком суетливым или, точнее говоря, суетным. Впрочем, это я судил уже со своей колокольни — я был в Штатах всего-то один раз, провел две недели в Нью-Йорке и Чикаго, и вздохнул свободно лишь того, когда самолет брякнулся колесами на бетонное поле Бен-Гуриона, а пассажиры (и у них, видимо, возник такой же комплекс, что у меня) радостно зааплодировали…
Что до фирмы, доставшейся ему по наследству, то Гольдфарб поступил достаточно мудро: взял на работу хорошего директора, а в компаньоны — отличного химика. С компаньоном, надо сказать, вышла промашка, тот делил прибыль явно непропорционально вложенному капиталу, а когда обман обнаружился, слинял то ли в Грецию, то ли в Турцию. После убийства журналисты нашли его аж в Австралии. Бывший компаньон успел поколесить по свету, и деньги, наработанные в фирме Гольдфарба, потратил давным-давно на собственные проекты, не только не принесшие прибыли, но попросту провалившиеся. Видимо, этот химик был, как водится, замечательным ученым, вообразившим, что законы коммерции столь же просты, как законы химии.
Впрочем, это я загнул. Лично мне химические законы не давались никогда, и в этом смысле они ничем не отличались от законов коммерции, которые тоже казались мне непостижимыми. Во всяком случае, жили мы с Риной на зарплату, а иногда одалживались у сына Михаэля.
С директором же Гольдфарбу повезло. Честный и талантливый администратор, можете себе представить? Сочетание этих качеств было преподнесено в газетах с таким недоумением, будто со времен Пушкина гений и злодейство стали просто синонимами. Репортер из «Маарива» так восхищался честностью и талантом коммерческого директора Леона Кантора, что лично у меня возникло подозрение: не хочет ли журналист таким ненавязчивым образом дать понять читателям, что рыльце у господина Кантора, конечно же, в пушку, но вот незадача: не пойман — не вор…
Продолжая резать и не забывая после этого зашивать больных, хирург «Ихилова» Иосиф Гольдфарб приобрел известность, приумножал свой капитал и перед смертью «стоил» больше ста миллионов. То ли долларов, то ли шекелей — журналист из «Маарива» забыл указать единицу измерений, придя, видимо, в восторг от самого числа. Меня же оно привело в состояние легкого уныния, я-то ни разу в жизни не имел на счету суммы больше пятнадцати тысяч шекелей, да и это число мне удалось лицезреть на протяжении единственного дня, а потом пришлось выписать чек стоительному подрядчику, и мой минус стал его плюсом…
Интервью с бывшей женой Гольдфарба не получилось ни у кого — за год, прошедший после развода, Яэль успела выйти за некоего бизнесмена, и новый ее муж решительно пресек все попытки журналистов нарушить семейную идиллию. В отместку бизнесмен-молодожен получил недвусмысленный намек в прессе, что именно по его вине распался замечательный брак Яэль и Иосифа. Все эти сплетни я прочитал по диагонали. Искусством новый муж Яэль не интересовался. Вряд ли он стал бы нанимать грабителей, чтобы заполучить в свою несуществующую коллекцию один-единственный подлинник пейзажа мало кому известного голландского художника Ван Страттена. Остальные три украденные картины, как выяснилось, и вовсе были копиями — отличными, мастерскими, неотличимыми от оригиналов, но все же копиями мастеров фламандской школы. Эксперты оценили стоимость пропавших картин в сто шестьдесят тысяч шекелей.
Из других родственников покойного упоминания в газетах удостоился племянник Гай Шпринцак, молодой человек лет тридцати, сын покойной сестры Гольдфарба. Поскольку у самого хирурга-миллионера детей не было, интерес журналистов, естественно, сосредоточился вокруг личности самого вероятного наследника. Бывшая жена была не в счет: ее адвокат, видимо, по приказу нового мужа, сразу же заявил, что Яэль не претендует и не будет претендовать ни на один шекель из наследства Иосифа.
«Она такая бескорыстная?» — спросил репортер.
«Она практичная, был ответ. В брачном контракте содержался пункт о том, что в случае развода Иосиф выплатит Яэль полтора миллиона шекелей и будет платить ей по пять тысяч шекелей ежемесячно, включая выплату налога, до ее следующего возможного замужества. При этом из наследства Гольдфарба она не должна была претендовать ни на что, кроме недвижимости.» «А если бы Яэль вышла за бедняка? — не унимался репортер. — Или не вышла бы замуж до конца дней своих?» «Кто? Яэль?» — удивился адвокат. Это и было его ответом. Поскольку на странице была помещена цветная фотография Яэль Гольдфарб, сделанная в дни ее первого замужества, даже мне стало ясно, что адвокат был полностью прав, выражая недоумение. Настоящая красавица, томный взгляд, тонкие руки, небрежная поза — серые клеточки подсказывали мне, что число любовников этой женщины никогда не опускалось ниже отметки «три». Почему — три? Наверное, это сказался комплекс папуасов Новой Гвинеи, для которых все, что больше двух — уже много.
Что же до племянника Гая, то он, как положено, сидел шиву (примечание: шива — семидневный траур у евреев, в течение которого близкие родственники покойного не покидают дома, мужчины не бреются и т. д.) и сказал коротко: «не нужны мне эти миллионы, был бы дядя жив…» Корреспонденту «Маарива» фраза эта показалась достойной всяческой похвалы, но репортер из «Едиот ахронот» счел ее двусмысленной, поскольку слышал от соседей, что племянник не очень-то чтил своего дядю, а покойный миллионер племянника просто ненавидел и даже как-то сказал в сердцах: «убивал бы таких своими руками».
«Гай ненавидел дядю?» — попытался уточнить репортер, полагая такой расклад более естественным.
