— Послушай, Отелло, — поморщился Роман, — научись излагать мысли связно.
— Почему я должен излагать их связно, — возмутился я, — если они мне самому являлись хаотически? Хорошо, продолжаю. Что представлялось тебе нелогичным и просто нелепым в рассказе Шпринцака? То обстоятельство, что, по словам Гая, убийца не нашел ничего лучшего, как бросить пистолет около виллы, для чего ему нужно было обогнуть дом. Пистолет лежал так, что его могли выбросить из окна кабинета. Если бы, конечно, окно было открыто… Но оно было заперто изнутри на защелку. Может, убийца открыл окно, выбросил пистолет, закрыл окно и только после этого покинул место преступления? В принципе, возможно и это, хотя логики в таком действии еще меньше. Но тогда убийца должен был наступить на кровавый след — ведь ему нужно было подойти к окну хотя бы для того, чтобы открыть его и потом закрыть. Или только закрыть, если окно было открыто…
— Если все-таки принять эту надуманную версию, — продолжал я, — то остается совершенно непонятным, зачем дядя звал племянника к себе. Ведь мы договорились верить Шпринцаку! Разговор о наследстве — чепуха, Гольдфарб и не думал изменять завещание. Он ненавидел собственного племянника и даже как-то сказал: «сам убивал бы таких». Кстати, ты выяснил, наконец, откуда был звонок?
— Это невозможно, — заявил Роман. — Скорее всего, разговор велся из автомата на перекрестке Шошан. Это ближайший к вилле телефон-автомат…
— Ну неважно… Короче, все эти неувязки приобретают смысл в одном случае, который на первый взгляд кажется невероятным, нелепым и бессмысленным. Если Гольдфарб вызвал Шпринцака на виллу, зная, что никакого разговора о наследстве быть не может, то цель могла быть лишь одна — навлечь на Гая подозрения. В чем — в убийстве? Как мог Гольдфарб знать о нем заранее? Еще одна неувязка, которая приобретает смысл лишь в единственном случае…
— Если Гольдфарб стрелял в себя сам, — сказал Роман.
— Но тогда, — продолжал я, — возникает главный вопрос, который ни разу не был поставлен ни в ходе следствия, ни во время подготовки к процессу. Он и не мог быть поставлен, потому что истина никому не приходила в голову. Но достаточно было мне к этому вопросу подойти, и ответ оказалось получить легко, легче даже, чем я ожидал. Адвокат Баркан при мне позвонил в «Ихилов» и нашел врача, у которого последнее время лечился Гольдфарб. Ну, и тогда все окончательно встало на место: и мотив, и способ, и улики, и все прочие обстоятельства. Изложить?
— Если ты собираешься повторить речь Баркана, — пробурчал Роман, — то не стоит. Его канцеляризмы кого угодно сведут с ума. Как это он изящно выразился: «С целью сфабрикования следственных улик, процессуально однозначных и адекватно описывающих причинно-следственные связи, убитый произвел действия, приведшие к осуществлению…» Э-э… Дальше забыл.
— Да, он не Цицерон, — признал я, — и даже не Биби Нетаньягу. Я бы так не сумел.
— Поэтому давай своими словами.
— Слушаюсь, комиссар… Итак, год назад Гольдфарб послал племянника подальше, а потом лишил всех прав на наследство и даже не удосужился ему об этом сообщить. Человек, точный и надежный во всех делах, Гольдфарб терпеть не мог людей такого типа, как Гай. Шпринцак олицетворял все то, что хирург и бизнесмен ненавидел в людях. Разумеется, будучи человеком здравого и холодного ума, Гольдфарб не убил бы Шпринцака. К чему? «Убивать таких» — это просто фигура речи. Но еще несколько месяцев спустя во время очередного обследования, которому регулярно подвергают медицинский персонал больниц, Гольдфарб узнал страшную новость: он неизлечимо болен. Саркома костного мозга. Никакого спасения. Операция не дает даже отсрочки. Кстати, Гольдфарб первым и поставил себе диагноз, когда получил данные анализов. Распространяться он об этом не стал, да это и запрещено инструкцией, но для себя решение принял. Он не собирался ждать, когда начнутся боли, и он ослабнет настолько, что начнет ходить под себя… Помнишь генерала Моту Гура, который при аналогичных обстоятельствах пустил себе пулю в лоб? Сначала, видимо, и Гольдфарб намеревался поступить так же. Но потом, наверное, после долгих размышлений, решил совместить две цели…
— Ты очень поэтично выражаешься, Песах, — вставил Роман, — но слишком пространно…
— Тогда сам и рассказывай, — рассердился я, — в духе полицейского протокола.
Роман покачал головой, и я продолжил:
— Итак, целей было две. Первая: достойно уйти из жизни. Вторая: наказать племянника. И тогда Гольдфарб сконструировал сцену собственного убийства. Сценарий был таким. В свое время Гольдфарб отобрал ключи от виллы у бывшей жены и племянника. Но ключ от квартиры Гая, куда дядя в прежние времена изредка наведывался, оставался у Гольдфарба. И он знал, где Гай хранит оружие. Морально подготовившись к смерти, Гольдфарб отправился в Рамат-Ган и, дождавшись ухода племянника, поднялся в квартиру, взял пистолет и вернулся на виллу. Ближе к вечеру он позвонил приятелю Гая, где, как Гольдфарб прекрасно знал, друзья обычно играют в шеш-беш, и вызвал племянника к себе. Звонил, естественно, из общественного телефона. За несколько минут до приезда Шпринцака начался второй акт. Открыв окно в кабинете, Гольдфарб взял пистолет и, стоя посреди комнаты, выстрелил себе в бок. Он был замечательным хирургом, не раз оперировал колотые и огнестрельные раны, прекрасно знал, куда нужно выстрелить с таким расчетом, чтобы потерять сознание не сразу, а через минуту-другую. Для завершения второго акта ему было достаточно тридцати секунд. Выстрелив, он быстро сделал несколько шагов к окну и выбросил пистолет. Затем закрыл окно на задвижку, вернулся на середину комнаты, и силы оставили его именно тогда, когда он этого хотел… Он знал наверняка, что Гай приедет, не сумеет войти, будет звонить, и, не получив ответа, попытается заглянуть в окна. Значит, он найдет свой пистолет, непременно перепугается до смерти и заберет оружие с собой. Дядя знал племянника… Да еще следы — Гольдфарб включил полив специально для того, чтобы земля около виллы стала мокрой. Да еще машина Гая — племянник ведь и не собирался скрываться, он приехал разговаривать, а не убивать… Улик было достаточно, и вы попались.
— Мы попались, п— оправил Роман. — Ты был не умнее.
— Мои серые клеточки, — сказал я, — еще тогда уловили неувязку…
— Оставь свои клеточки в покое, — поморщился Роман. — Они так бы и молчали, если бы не случайные ассоциации с платком Дездемоны.
— Да, платок… — пробормотал я. — Гольдфарб не мог учесть того, что у него не хватит сил выбросить платок вместе с пистолетом. Он обернул платком рукоятку, чтобы не оставить следов своих пальцев. Бросив оружие, он инстинктивно продолжал сжимать в ладони платок и уронил его, возвращаясь на середину комнаты. Платок упал на пол — на каплю крови. Гольдфарб наступил на платок, и еще несколько капель крови упали сверху…
— Зачем он все это проделывал? — сказал Роман. — Стрелял бы, стоя у окна… Меньше бы мучился.
— Нет, нет. Смотри: у открытого окна он был как на ладони. Разве он мог знать наверняка, что на стройке позади виллы не будет ни одного свидетеля? Он вынужден был находиться в момент выстрела в глубине комнаты, чтобы его никто не видел, а звук выстрела был приглушен. Согласен?
