— Пожалуй…
— Вот и все, — заключил я. — Если бы не противоречие с платком, сидеть бы Шпринцаку с уголовниками всю жизнь… Хорошая месть, как ты считаешь? Это даже посильнее, чем «око за око»…
— Было и еще одно противоречие, — сказал Роман. — Гольдфарб должен был учитывать, что патологоанатом при вскрытии тела обнаружит болезнь, и тогда версия самоубийства перестанет быть такой уж нелепой.
— Ты это говоришь, чтобы проверить, знаю ли я медицину? Медицину я не знаю, но эксперт при мне объяснял адвокату, что вскрытие не могло обнаружить саркому, тем более на относительно ранней стадии. Нужны специальные исследования, а кому бы пришло в голову их назначать?
— А полотна? — спросил Роман. — Или в твоей картине работам других художников делать нечего?
— Еще одна идея Гольдфарба. Он не хотел, чтобы племянник стал первым же подозреваемым. Слишком быстрый успех расследования может навести на размышления. Чисто психологически — первая версия чаще всего уводит в сторону… Значит, первая версия должна была уводить от племянника, а не приближать к нему. Но и перебарщивать не следовало. Полиция ведь могла бы искать картины до явления Мессии, если бы Гольдфарб их просто уничтожил или кому-то продал. А так, психологический эффект сработал: вы повозились с картинами, обнаружили, что ход никуда не ведет, быстро отработали версию о сотрудниках фирмы, и вот — перед вами замаячила, наконец, истина: убил племянник. Мотив, возможность — все, что нужно… Стоп, господа, расследование успешно завершилось. Разве нет? Вспомни свое состояние в то утро…
— М-м… — протянул Роман и поморщился, будто у него заболел зуб.
Зубы у комиссара были здоровыми, и я воспринял его мычание как признак душевных сомнений и усиленную работу серых клеточек. Когда вспоминаешь о собственной глупости, всегда начинает болеть зуб. Я имею в виду комиссара, у меня-то зубы не болят никогда. Наверное потому, что и глупостей я не делаю.
— Шпринцак не собирается устроить в твою честь банкет? — спросил Роман и посмотрел на часы.
— Они отстают, — сказал я, — сейчас ровно полночь. Нет, банкет он устроил для друзей и пригласил адвоката. Я-то при чем? Мы и виделись всего один раз при не очень приятных обстоятельствах. Честно говоря, подобный тип людей и меня не привлекает…
— Скромный ты человек, Песах, — сказал Роман, оставив за собой последнее слово. — Только вот самоуверенный слишком. Как гусь.
Интерлюдия 3
Эдгар По
ИСПОВЕДЬ
«Я знаю, что, несмотря на все уверения в искренности и правдивости, требовательный читатель не поверит истории, которую я хочу рассказать. Я и сам не стал бы слушать ничего подобного, обвинив рассказчика в пренебрежении логикой и здравым смыслом в угоду тому, что многие издатели, жаждущие легкого обогащения, называют занимательностью.
Но жить мне осталось чуть больше суток, послезавтра на рассвете за мной придет палач, и холодное прикосновение затягиваемой на шее петли не дает мне спать уже которую ночь, ожидая превращения из воображаемого в реальность. Какой мне смысл лгать?
Я хожу по своей камере, отмеряя четыре шага от окна к двери и шесть шагов по диагонали, от двери к кровати, и мучительно размышляю над тем, как могла бы пойти моя жизнь, если бы не злосчастная прогулка с М. Я мог бы отказаться от прогулки под невинным предлогом придуманной болезни, тем более, что у меня действительно болела голова, должно быть, по причине внезапной для этого времени года перемены погоды. Но головная боль подвигла меня к совершенно иному решению, и Шарлотты не было рядом в тот момент, чтобы дать мне здравый совет. Я уже не помню, по какой причине моей жены не оказалось дома, когда М. заехал за мной в своем экипаже. Память моя странным образом выбирает события, которые, как ей кажется, достойны запоминания, и отвергает то, что, по ее мнению, не заслуживает внимания. Я не властен над своей памятью, и до некоторых пор мне казалось, что это нормальное свойство человеческой натуры. Судья убедил меня в обратном, но не излечил этой моей болезни, поскольку был призван врачевать недуги общества, а не человеческого сознания.
Итак, Шарлотты не оказалось дома, и я встретил М. с распростертыми объятиями. По правде сказать, мы не виделись всего трое суток, а в последний раз выпили немало стаканов разбавленного «Божоле» и отдали дань вечному, как мироздание, спору о том, достойно ли для мужчины жить за счет женщины. Я не буду называть конкретного имени, из-за которого возник спор, поскольку имя это не имеет значения для моего повествования, и, к тому же, каждый, кто находился в Париже в те жаркие дни августа 18.. года, знает это имя и вспомнит его без моей подсказки.
— Послушайте, — сказал М. после того, как мы обменялись приветствиями. — У меня есть для вас интересное предложение.
— Если вы хотите продолжить давешний спор, — ответил я, — то увольте, я остался при своем мнении, и не думаю, что у вас, друг мой, появились какие-то новые аргументы в пользу этого развратного типа, ибо, как я считаю, его поступки невозможно назвать иначе.
— Нет, нет, — сказал М. — Мое предложение касается высказанного вами не так давно желания посетить «Шарман».
Признаться, я не смог вспомнить, когда высказывал М. это свое желание. Не мог я, однако, отрицать и того, что подобное желание действительно мучило меня одно время месяц или два назад, но, будучи человеком, от природы достаточно стеснительным, я вряд ли стал бы делиться своими тайными мыслями с М., зная его стремление воплощать в жизнь то, что имело к тому хотя бы малейшую возможность.
— «Шарман», — пробормотал я, придя, независимо от своей воли, в состояние странного возбуждения. — Не кажется ли вам, друг мой, что людям нашего с вами круга как-то не с руки появляться в подобном заведении?
М. рассмеялся и сказал:
— О, конечно, не с руки, но вот вам плащ, я надену такой же, и кто тогда сможет сказать, к какому кругу общества принадлежат их обладатели?
Я взял в руки кусок потертой материи странного серого цвета, похожего на цвет старой амбарной крысы. Нужно было обладать изрядным воображением, чтобы назвать плащом эту грязную тряпку с завязками на шее. Не могло быть и речи, чтобы надеть на себя это непотребное изделие, сработанное не портным, а, скорее, сапожником, решившим отдохнуть от надоевшей работы. Я так и сказал М., что нисколько не уменьшило его энтузиазма. Оказалось, что, кроме плаща, он приготовил еще и шляпу, столь же безобразную и, к тому же, огромных размеров, с полями, закрывающими половину лица. Я сопротивлялся, но, каждый, кому знаком настойчивый, если не сказать больше, характер М., может предвидеть, что сопротивление мое, первоначально отчаянное, сменилось довольно быстро вялым отрицанием, и дело кончилось тем, что полчаса спустя мы покинули дом.
— Ничего, ничего, — говорил М. — я понимаю ваши сомнения, друг мой, но доверьтесь мне, такого приключения вы не испытывали ни разу в жизни, а в нашем вялом существовании непременно должны быть встряски, иначе что же вы будете вспоминать в старости, сидя у огня в окружении постаревших детей и дерзких внуков, ни во что не ставящих величие отошедшей в прошлое эпохи?
