— Бутлер.
— Роман, — сказал я, сообщив голосу интонации беспредельного раздумья, — это пятнышко… на шее или под лопаткой, я сейчас не об этом. Если яд ввели с помощью укола, должна была быть игла, верно? Шприц или что-нибудь в таком роде… Вы искали?
— Естественно, — отозвался Роман. — И то, что ты спрашиваешь об этом только сейчас, свидетельтствует о твоей усталости больше, чем твои жалобы. Укол был сделан при помощи тонкой иглы. Ничего подобного мы не нашли ни в складках платья, ни в кресле… в общем, нигде. Убийца унес иглу с собой.
— Убийца… Призрак?
— Думай, Песах, думай, — сказал Роман. — Какие призраки? Женщину убили на твоих глазах…
— Мои глаза были закрыты, — пробормотал я.
— Так раскрой их хотя бы сейчас. Думай, Песах…
Глава 5
Убийца
Корпус исторического факультета всегда казался мне потрепанным старикашкой по сравнению с молодцеватыми зданиями соседних факультетов социологии и медицины. Здания были, вообще говоря, однотипны, но выходящая на северную сторону стена исторического успела странным образом облупиться и выглядела гораздо старше своих тридцати юношеских лет.
Мне показалось, что за неделю моего отсутствия стена облупилась еще больше и постарела на тысячелетие, достигнув почтенного возраста брошенного на съедение ветрам обломка камня со стершейся надписью на старом греческом. Камень лежал перед входом на небольшом постаменте и должен был символизировать смутное течение исторического времени. На меня камень действовал подобно выключателю: заходя в здание, я бросал взгляд на едва различимую надпись, что-то переключалось в мозгах из состояния OFF в состояние ON, и я начинал ощущать себя иным человеком — человеком вне времени. При выходе я опять бросал взгляд на камень, и надпись переключала мое сознание, возвращая к повседневной жизни.
Но, видимо, что-то в моем сознании сегодня было не в порядке, потому что ни камень у входа, ни даже три новых препринта, обнаруженных в стопке полученной за неделю корреспонденции, не смогли отвлечь от мыслей об Айше Ступник. Одна часть моего сознания, поступая независимо, заставила меня в течение получаса излагать коллегам свои французские впечатления, показывать доктору Сильвии Бальцан мой квазианглийский текст, а затем готовить для отправки компьютерную версию моего сообщения. Вторая часть сознания полагала все это суетой и пыталась тщательно в сто тридцать пятый раз вспомнить бедную Айшу Ступник, тоже уже ставшую частью истории еврейского народа.
Мне даже начало казаться, что я видел госпожу Ступник на каких-то заседаниях конференции, что было полной ерундой и помутнением рассудка — подсознание показывало мне эту женщину, стоявшей рядом с профессором Абернетти из Римского университета и поддерживавшей его за острый локоток. Будь это на самом деле, профессор немедленно помер бы, поскольку сторонился женщин, как огня, и это известно было всем его коллегам.
Что-то происходило со мной — я не мог управлять собственным воображением.
В библиотеке, куда я отправился, чтобы проглядеть новые номера журналов, меня ожидал еще один неприятный сюрприз. В зале поступлений сидел, уперевшись коленями в стол, господин Арнольд Люкимсон, специалист по оккультным наукам. Он увидел меня, когда я входил в зал, а мои серые клеточки, пребывавшие сегодня в заторможенном состоянии, не успели вовремя развернуть тело и направить его в сторону книжных рядов.
Вообще говоря, Люкимсон был безобидным малым, он приехал из Питера года четыре назад и в Израиле промышлял «оптимизацией кармы». Если говорить по-простому, он выяснял, кем были его клиенты в прежних жизнях и, воздействуя на биополя, выстраивал новые судьбы так, чтобы они не противоречили истинным сущностям. В общем, если в прежней жизни ты был рабом, то не фига тебе сейчас пытаться стать рафинированным интеллигентом. Библиотеку истфака господин Люкимосон начал посещать месяцев семь-восемь назад, видимо, для того, чтобы иметь верное представление о тех эпохах, в которых обитали его клиенты в прежних своих воплощениях. Назвать Люкимсона шарлатаном я не мог — он действительно старался. Но и разговаривать с ним сил не было, вопросы он обычно задавал вполне идиотские, а ответы выслушивал с видом римского патриция, которому раб доложил о том, что нечистоты из выгребной ямы перелились через край и грозят затопить атриум.
Я кивнул в ответ на вежливое приветствие и направился к своему столу, прихватив с полки номер «Трудов Королевского исторического общества». Думал я, впрочем, о том, как отделаться от Люкимсона, когда он (это было совершенно очевидно) задаст свой любимый вопрос о воплощениях душ исторических деятелей.
Я раскрыл журнал и отгородился им от окружающей действительности, а точнее, от господина Люкимсона, который в данный момент эту действительность представлял. В свое время я, единственный, кажется, со всего факультета, имел неосторожность вежливо ответить на вопрос, с которым Люкимсон приставал к любому, кто не успел спастись бегством. Вопрос заключался в том, был ли на самом деле Бен-Иегуда изобретателем нового иврита или он всего лишь аккумулировал и сделал явным развитие языка на протяжении последних тысячелетий. Никто не предупредил меня, что от любого специалиста по оккультным наукам нужно держаться подальше, а сам я опытом общения с этой публикой в то время еще не обладал. И попался как кур в ощип. С тех пор господин экстрасенс не упускал случая загнать меня в угол вопросом, не имевшим ответа. Журнал «Труды Королевского исторического общества» от специалистов по оккультным наукам спасти не мог.
— Вы плохо выглядите, Песах, — участливо сказал Люкимсон, подойдя к моему столику.
— Ничего, спасибо, — ответил я невпопад. По-видимому, сегодня и экстрасенс был не в себе, раз начал разговор не с вопроса о судьбе Ирода Великого, воплощенного в теле Мэрилин Монро.
— Не нужно было принимать столько акамола, в подобных случаях это не помогает, — продолжал Люкимсон, опускаясь на соседний стул.
— Почему вы думаете, что я принимал акамол? — удивился я, ожидая в ответ развесистую клюкву о сужении ауры, которая терпеть не может таблеток.
— Поверьте, Песах, я неплохой диагност, во всяком случае, был им в прежней жизни, — улыбнулся Арнольд. — Я имею в виду мою карьеру врача в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Вы знаете, что русские земские врачи, многие из которых были евреями, как мой дед, умели ставить диагноз, бросив на пациента один-единственный взгляд?
— Какой же диагноз вы у меня определяете? — спросил я заинтересованно — Люкимсон вел себя нынче нестандартно, я и не знал, что прежде он был врачом, мне почему-то казалось, что в Питере он работал научным сотрудником в каком-нибудь никому не нужном НИИ переработки шила на мыло.
— Вчера вы пережили стресс, — серьезно сказал Люкимсон. — Не знаю, что случилось, но день этот стоил вам пяти лет жизни. Да, — подумав, добавил он, — именно пяти. И вы решили наказать организм химией вместо того, чтобы прибегнуть к естественным методам лечения.
