К нам подошел мужчина лет тридцати с внешностью, настолько неприметной, что даже вспоминая, я не смог выделить ни одной достойной упоминания черты. Улыбаясь моей спутнице, он взял ее под руку, и она сразу оставила меня и пошла за соперником, не оборачиваясь. А я стоял, как идиот, посреди площади, и мелкие брызги, летевшие от фонтана, попадали мне в лицо. Я зверел. Я бросился следом. В иное время я сам бы удивился своему поступку, но в тот вечер я не мог поступить иначе.
Догнать. Отобрать. Увести с собой. Самец обиделся, что у него увели самку.
Я не догнал.
Собственно, я обнаружил, что догонять некого. Видимо, пока я стоял, принимая решение, парочка миновала фонтан и укатила в каком-нибудь автомобиле.
Не могу сказать, что все это вспомнилось абсолютно ясно, и я смог выстроить последовательность событий. Вспоминались ощущения, а из ощущений складывались причины. Я вспомнил, что был зол на весь свет, настолько зол, что, попадись в тот момент в руки оружие — лучше всего автомат, я пошел бы палить направо и налево, как тот американский маньяк, что в одночасье положил человек тридцать только из-за того, что встал утром с левой ноги. Причина злости была очевидна — самец лишился самки и готов мстить. Никогда не замечал за собой подобного качества в характере, мне всегда казалось, что я вообще неспособен на месть — даже с профессором Ури Бецалелем я до сих пор здоровался за руку, хотя именно по его вине (не дал рекомендации, подлец) я в прошлом году не получил повышения к зарплате.
Но тот вечер будто был выдран не из моей, а чьей-то иной жизни. Страсти, что меня обуревали, были, естественно, моими, у меня и сейчас участилось дыхание, и в горле возник комок, а кровь прилила к вискам — и все-таки, я будто видел себя со стороны; ощущения были моими, а зрение чужим, я метался по площади и почему-то не мог найти входа в гостиницу, хотя — зрение-то меня не обманывало — ярко освещенный вход находился буквально в десятке метров…
Я убил бы эту женщину, если бы встретил опять.
Точнее — мог бы убить.
Но это желание совершенно не объясняло простого факта — как в моем кейсе появился футлярчик с шипами, один из которых был отравлен…
Чьи-то пальцы коснулись моего затылка, и воспоминание стерлось, как изображение мелом на доске — осталось только грязное пятно и потеки ощущений, теперь уже казавшихся чужими.
— Вы вспомнили что-то неприятное, — утвердительно сказал Люкимсон, мягкими круговыми движениями массируя мне затылок.
— Да… — произнес я и во-время прикусил язык, потому что следующей фразой просилось: «я ее убил, но я хочу вспомнить, где я взял шипы!» И откуда я мог знать, что Айша Ступник полетит со мной в одном самолете? Более того — в соседнем кресле?
— Голова у вас уже не болит, верно? — спросил Люкимсон. — Голова должна пройти.
Голова действительно не болела. Не болела настолько, что я вообще не чувствовал, есть ли она на плечах. Наверное, нет. Если бы была, я сумел бы, потянув за уже обнаруженную ниточку, вытащить ее и увидеть то, что происходило со мной, когда я все-таки вернулся в гостиницу.
Зачем? Зачем я хочу это вспомнить? Чтобы найти окончательные и однозначные улики против самого себя? Чтобы, наряду с мотивом, я имел бы еще и доказательство преступного замысла? Доказательство того, что я все тщательно обдумал и осуществлял свой план методично и хладнокровно?
Ведь достал же я где-то на ночь глядя футлярчик с шипами.
Не хочу я это вспоминать.
Потому что, если, ко всем прочим доказательствам, я вспомню еще и это, мне останется очень простой выбор. Или пойти к Роману и все рассказать, а за уликами дело не станет.
Или…
— Послушайте, Песах, — беспокойно сказал Люкимсон. — Сейчас вам просто нужно отдохнуть. Все, что я мог сделать с вашим биополем, я сделал. Хотите, проверю рамкой, убедитесь сами?
Я помотал головой. Интересно, как он станет орудовать рамкой — здесь и рук-то развести негде…
— Но ведь она была на телевидении, — сказал я. — Это уж вовсе ни в какие ворота не лезет!
— Кто? — удивился Люкимсон. — Вы о ком, Песах?
Пришлось прикусить язык еще раз. Интересно, — мелькнула мысль, что стал бы делать этот экстрасенс, если бы я рассказал ему сейчас обо всем, что вспомнил благодаря его вмешательству? Пошел бы звонить в полицию? Или молчал бы, благо есть такое понятие, как врачебная тайна? Впрочем, это глупости. Клятву Гиппократа Люкимсон наверняка не давал.
Я должен знать, что было потом. Я наверняка не засну, пока не вспомню. Самое ужасное из всего, что есть на свете — это сомнения. Так сказал Отелло, и был прав, хотя до сих пор у меня не было возможности проверить это утверждение на практике.
— Послушайте, — сказал я, сделав вид, что массаж головы доставляет мне неизъяснимое блаженство, — наверное, вы еще не до конца вправили мне ауру. По-моему, она выпирает вот здесь, я провел руками в области сердца и желудка.
— Это будет стоить еще пятьдесят шекелей, — неожиданно сухо проговорил Люкимсон и посмотрел на часы, висевшие в простенке. Часы показывали половину первого — действительно, пора было и честь знать. Люкимсон, видимо, решил, что миссию свою выполнил, и теперь я просто хочу получить удовольствие, а за удовольствие нужно платить, это естественно.
Я полез в карман за чековой книжкой, но экстрасенс мягко перехватил мою руку.
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Это ваше решение, но я вовсе не уверен, что оно не повредит вашему здоровью. Видите ли, всякое лекарство хорошо в меру, а потом оно превращается в яд.
— Во что?
— В яд, — повторил Люкимсон. — В собственную противоположность.
— Да, конечно, — пробормотал я. Лекарство его давно уже превратилось в яд — тогда, когда я начал вспоминать тот вечер, и тот банкет, и ту женщину.
— Ну хорошо, — вздохнул Люкимсон и опять демонстративно посмотрел на часы. Похоже, он намерен был повысить плату за обслуживание, включив ночной тариф. — Сядьте удобнее и расслабьтесь…
* * *
Рина легла спать, не дождавшись меня — в окнах было темно. Ниже, в квартире Бутлера, горел свет в салоне. По идее, мне и нужно было сейчас идти не домой, а к комиссару — признаваться. Я был уверен, что мое признание снимет у Романа камень с души — наверняка он имел что-то против меня, не мог не иметь, и только наша дружба заставляла его пока закрывать глаза на улики, которые казались ему нелепыми. Наверняка Липкин весь день твердил ему что-нибудь вроде: «Песах сидел рядом с ней… Если кто и мог, то только он… Да, нет ни мотива, ни возможности, но иначе вообще получается мистика…» Я поднимался по лестнице, не включая света — а вдруг Роман смотрит в глазок и сможет меня увидеть? Проходя мимо его двери, я прислушался — в салоне было тихо, никакого движения. А если Роман стоит сейчас по ту сторону двери и слушает мои шаги — он ведь мог видеть в окно, как я подхожу к дому?
