— Виктор, мне никто не звонил?
— У-у, — промычал Виктор.
— “У-у” — да, или “у-у” — нет? — уточнила я.
— “У-у” — нет, — пояснил Виктор, усилием воли сглатывая
кусок, который без нашей прилипчивости жевал бы еще минуты три.
Иванова запаниковала.
— Говоришь, что пришел в четыре? И никто не звонил? Ты все
время был дома?
— Да, рыскал по пустым кастрюлям.
Иванова растерянно посмотрела на меня.
— Когда мы уехали?
— Около одиннадцати, — ответила я, недоумевая из-за чего
переполох.
Ведь сама же хотела избавиться от телефона, поручала его
Катерине, а теперь в такой панике.
— Я дала “мобильник” тебе, почему ты его не взяла? —
напустилась она на Катерину.
— Людмила Петровна, вы же хотели оставить его здесь, так
здесь он и остался, — невозмутимо ответила Катерина.
— Я хотела, чтобы ты отвечала на звонки, а теперь даже не
знаю звонили мне или нет. Виктор, ты точно с четырех дома?
— Даже с половины четвертого. Эти часы спешат, — он кивнул
на дурацкую кукушку, висящую над входом в столовую. — Пришел с работы пораньше,
хотел порадовать жену. У-у! Язва желудочно кишечная, — беззлобно замахнулся он,
но тут же увлекся своей тарелкой, точнее тем, что на ней лежало.
— Это ужасно, — потерянно прошептала Иванова. — Пять часов
телефон был один. Бог знает кто мог позвонить мне за это время.
— Кому надо, тот позвонит еще, если ему, конечно, сильно
надо, — не без ехидства сказала я, потому что не дура, и сразу сообразила в чем
тут дело.
Иванова опять поругалась со своим Моргуном; он там пьет
преспокойно, а она, чокнутая, нас здесь изводит допросами.
Мне стало обидно. Раз в жизни Иванова поступила как человек
и хорошая подруга: бросила свои дела и взялась заниматься моими, но тут же
выяснилась тому настоящая подоплека. Оказывается ей просто не терпелось
помириться с Моргуном, поэтому она и ухватилась за мой дом, вот, мол, настоящая
причина с которой можно подъехать, не роняя своего достоинства. Стояла бы перед
Моргуном с неприступным видом, давая понять, что если бы не беды подруги, в
жизни бы к нему не подошла. Он, как и все мужчины, слабак, увидев Иванову,
вспомнил бы, что жить без нее не может, и в их дружбе снова мир, а мне фиг,
потому что вряд ли Моргун сразу побежал бы искать хозяина шестисотого
“Мерседеса”. В обнимку с Ивановой он пошел бы обмывать новый приступ своей
любви.
Руки мои сами собой потянулись к бокам.
— Та-ак, Иванова! — грозно сказала я. — Ты покушала?
— Ну да, а что? — удивилась она.
— А то, что пойдем поговорим.
И мы (под любопытными взглядами жующих Виктора и Катерины)
отправились в мою комнату. Там я тонко повела допрос и, как орех, расколола
Иванову.
— Ну да, Витька с Катькой так заразительно ругались весь
день, что завели и нас, — призналась она. — Сначала мы их мирили, а потом я с
дуру припомнила кое-что и Ефиму. Он тоже кое-что сказал, а тут еще с похмелья
голова вот такая, и оба злые. Слово за слово, он выскочил из дома. Я не пошла
за ним. Видимо уехал электричкой или на попутке. Вчерашний вечер я не сильно
переживала, — уверена была, что утром позвонит. Потом ты на мою голову
свалилась, а утром он не позвонил. Я разозлилась и решила его проучить, тоже
исчезнуть.
— Как исчезнуть? — изумилась я ее непоследовательности. — Мы
же собирались ехать к нему.
— Это в том случае, если он хороший и сидит дома или на
кафедре. А если не сдержал слово и празднует с алкашами, то пусть поищет меня.
Ну, Иванова! Ну разве это не смешно?
— Не ожидала от тебя такой наивности, дорогая, — рассмеялась
я. — Если забился и празднует, так уж точно искать не станет. Давно про тебя
забыл. Так что напрасно дергаешься, никто тебе не звонил.
Мука отразилась на ее лице, и я пожалела о своих словах, но
было поздно: Иванова уже кусала губы, пытаясь загнать слезы в глаза. Но глаза
не желали принимать слезы обратно, и они стекали по ее впалым щекам крупными
каплями.
— Будь он проклят, скотина, — стиснув зубы, шипела Иванова.
— Всю душу мне, гад, вывернул, все жилы вытянул. Уже высохла вся, а ему хоть ты
кол на голове теши — все плевать.
Страдания эти были так нехарактерны для Ивановой, что я
растерялась. Если бы она сбросила с себя всю одежду и осталась стоять голой —
было бы и то приличней, чем тот крик души, которым она меня оглушила, да еще и
без примеси мата. Полнейший завал. Я застыла в нерешительности. А что делать?
Успокаивать? Или молчать? Опасно и то и другое.
Иванова, вдруг, сорвалась с места.
— Все, уезжаю! Сегодня же уезжаю в Москву к чертовой матери!
Командировка закончилась, пусть хоть сдохнет скотина! Сколько можно с ним
возится! Будто мне это нужно одной! Пусть сдохнет со всей своей сволочной
семейкой!
Перед глазами мгновенно встала свеженькая мордашка Верочки.
— А семья-то здесь причем… — начала я и осеклась. — Господи,
действительно нельзя пить. Бог знает что творится с мозгами.
И тут-то меня осенило: я окончательно осознала как плохо у
меня стало с мозгами. Память напрочь отшибло. Правильно тащила меня Иванова к
профессору Салтыкову. Еще немного, и я сама пойду к нему. Мало того, что я
напрочь забыла о смерти Верочки, так еще и не смогла оценить обстановку. Если
Иванова вчера не выезжала с дачи, а сегодня весь день провела со мной, значит
она совершенно не в курсе.
— Людмила, — инфернальным голосом простонала я, — только не
падай в обморок, семья Моргуна стала на одного человека меньше.
— Ты спятила.
— Верочка умерла, — пояснила я.
— Какая еще Верочка? — как от назойливой мухи отмахнулась от
меня Иванова, переживающая вторую волну гнева. — Не до Верочек мне. Спасибо
тебе, лишь теперь поняла, какая я идиотка. Гоняюсь черт знает за чем, когда в
Москве столько дел.
— Верочка, дочь твоего друга, Моргуна Ефим Борисыча, неужели
не понимаешь?
— Что? Друга?
— Ну не друга, так товарища, — я уже не знала как оттащить
Иванову от бедного Моргуна и заставить посмотреть в сторону другой проблемы.
— Пенис эт вульва нон коллега эст! — рявкнула Иванова, что я
берусь перевести как “мужской половой орган женскому не товарищ”, хотя Иванова
имела ввиду менее цензурные выражения.
— Да при чем здесь вульва и пенис, когда ведется речь о
смерти Верочки, дочери Моргуна! — разозлилась я и даже ногой топнула.
