— Да, — согласилась я, блистая латынью, — юстиция нон пенис
канина.
* * *
На дачу мы вернулись под утро. Катерина и Виктор видимо
спали, потому что в столовой было пусто, и за холодильником никто не сидел.
Иванова простить мне не могла дружбы с Власовой, ругалась и
культурно и нецензурно, густо засеивала мою душу зернами сомнений и убедила-таки,
что Таточка убийца. Какое-то время я цеплялась за отсутствие следов убийства,
но Иванова сказала:
— Современная фармацевтика научилась отправлять к праотцам
совершенно здоровых людей.
После этого я сдалась и все силы бросила на борьбу с
совестью. Пока Иванова пыхала “Кентом”, я мыкалась по закоулкам памяти, изрыгая
громы и меча молнии в адрес Власовой.
— Она первый подозреваемый, не забывай, и от встречи с
ментами не уйдет, — успокоила меня Иванова.
— Это ты забыла кто ее муж, — демиург местного общества, —
не согласилась я и от души пожелала Власовой всех благ на том свете.
— Этого демиурга тоже можно прищучить, когда речь идет об
убийстве. Ефим Борисович совсем не последний человек в городе. Он и не таким
демиургам кое-что удалял. Двух часов тебе на сон хватит?
— Не хватит, а что?
Иванова вздохнула, потерла виски. Вокруг ее красивых молодых
глаз собрались морщины. Лишь в тот миг осознала я как ей нелегко.
— Поедем в Ростов, — сказала она. — Попытаюсь подготовить
моего бедного Фиму, а ты подлую Власову разыщи. Узнай чем она дышит. … Не знаю,
может и ошибаюсь, но сердце подсказывает: ее рук это дело. Останься Вера жива,
вмиг твоя стерва всего лишится. А она привыкла к сладкой жизни.
— Не моя она стерва, — с обидой ответила я. — Но мотив
серьезный, только слишком уж все очевидно. Кроме Власовой не могло быть у
Верочки врагов. Неужели Тата рискнула?
— Правильно, подумай над этим. И почему она вызвала в
квартиру тебя, тоже подумай, а я пока вздремну, но смотри, через два часа
разбужу, — и Иванова отправилась к себе.
Я пыталась уснуть, но в голову лезли мысли о том, что жизнь
моя стала чрезвычайно насыщенна. При этом возникали опасения не отразится ли
это на ее продолжительности. Сначала вор, потом дом, Владимир, Тата… Боже,
сколько загадок, ну разве тут уснешь?
Я поплелась в столовую. Катерина уже проснулась, была свежа
и радостна, напевала “а нам все равно” и жарила картошку с грибами.
— Ну как, жива дочь Борисыча? — весело поинтересовалась она,
словно речь шла, к примеру, о каких-то тараканах.
Хотя, я не права, к тараканам Катерина относится значительно
серьезней, вскакивает с постели по ночам и бежит в столовую посмотреть
достаточно ли они сыты ее отравой, разложенной по углам.
— Верочка мертва, как и было сказано выше, — ответила я,
дивясь Катерининой беззаботностью. — У нее уже гипостатическая имбибиция
началась.
Катерина мигом забыла про картошку.
— Что это, “бибиция”? — затравленно глядя спросила она.
— Умрешь — узнаешь, — пообещала я.
Катерина испуганно перекрестилась, уронила свои сто
килограммов на стул, бухнула бюстом по столу и, охая, закатывая глаза и
причитая “ай, господи, ай, господи”, ударилась в воспоминания. Я сообразила,
что могу выслушать как хоронили всех ее соседей и даже их родню, если не
пресеку это устное творчество в его истоках.
— Вот-вот проснется Иванова и запросит жрать, а у тебя там
что-то горит, — сказала я, кивая на картошку.
— Ой, и точно! — вскочила Катерина и сообщила мне в спину
уже от плиты, ловко орудуя в сковороде ложкой: — Ефим Борисыч болен сердцем.
Дочь его любимица, уж он нам про нее порассказывал. Жаль его. Может загнуться
старик. А как же она умерла?
— И я хотела бы знать, — ответила я, прислушиваясь к
скворчанию картошки.
— И ребеночек остался. Вот горе так горе… — слезливо
заключила Катерина, неожиданно взвизгнула и с хохотом закричала: — Ай, мамочка!
Да уйди же ты черт! Вот пахабник!
Я оглянулась в твердой уверенности, что несчастная тронулась
умом, но увидела Виктора, с хитрой улыбочкой покидающего подол жены.
— Подкрался, подлюка, сзади, — стыдливо зарделась Катерина.
— И не к месту радуешься. Слышал, дочь Борисыча умерла.
Виктор погас.
— Что, правда?
— Увы, да, — вздохнула я.
— Что тут скажешь, горе, — смущенно промямлил Виктор и
побрел в ванную, стесняясь своего счастья.
— В командировку сегодня, — не скрывая радости, кивнула на
мужа Катерина.
— Все проснулись? — прогремела за нашими спинами Иванова.
— Сейчас будем завтракать, — успокоила ее я.
Вид она имела неважный. Лицо отекло, а под глазами
расплылись черные круги. Мы с Катериной притихли. Катерина испуганно ушла с
головой в картошку, а я демонстрировала повышенный интерес к своим облупившимся
ногтям.
Иванова присела к столу и задымила сигаретой.
— Едем? — спросила она у меня, после тягостного молчания.
— Едем, — торопливо подтвердила я.
— Тогда пойду почищу плащ. Вчера влезла в какое-то говно.
И со словами “грехи наши тяжкие” Иванова удалилась к себе.
— Жалко бабу, — шепнула Катерина, водворяя сковороду с
картошкой на стол. — Ей больше всех достанется. Видела как почернела?
— Видела, — кивнула я. — Только почему ей больше всех?
— Ну как же, похороны организовывать ей. У Моргунов
родственников нет. Жена его детдомовская, а у Борисыча все перемерли.
Я не знала об этом, но в любом случае несомненно было одно:
Иванова, как Чапаев, всегда и везде впереди на лихом коне. Значит и похороны на
ней.
Глава 16
После легкого завтрака (аппетит как рукой сняло) мы
отправились в Ростов. Власовой я по настоянию Ивановой позвонила с “мобильника”
еще в дороге. Тата уже не спала и, как ни странно, обрадовалась мне
чрезвычайно.
— Можешь приехать прямо ко мне? — спросила она.
— А муж твой?
— Я же говорила: в командировке.
Иванова делала мне знаки, толкала в бок и шипела:
“Соглашайся.”
— Хорошо, — сказала я. — Еду.
Власова жила на Пушкинской неподалеку от мединститута,
поэтому колесить по городу не пришлось. Убитая Иванова отправилась на кафедру,
а я отдалась на растерзание Власовой.
