Мы не на шутку сцепились, и были обе полны решимости, но в
это время раздался стук в дверь.
— Кто это? — шепотом спросила я, не отпуская волос Ивановой.
— Не знаю, — шепотом ответила она, не убирая рук с моей
шевелюры.
Стук повторился.
— Молчи, а то плохо будет, — пригрозила я.
— Входите, открыто, — громогласно гаркнула Иванова.
Дверь открылась…
Дверь открылась и на пороге показался… Сюрдик. Уж никак я не
ожидала увидеть его, да еще в такой неподходящий момент. Пришлось оставить в
покое перья Ивановой, что я и сделала с большой неохотой. Она тоже размотала со
своей руки мой хвост и напустила на лицо улыбочку.
— Людмила Петровна, что здесь происходит? — вместо
приветствия спросил ошарашенный Сюрдик.
— Серафим, хватай ее, она все знает, — гаркнула Иванова, и
этот амбал Сюрдик тут же меня схватил.
И потащил в другую комнату, бросил на кровать. Яростно
сопротивляясь, я кусала все, что попадало в зубы: в основном это была волосатая
рука Сюрдика. Я сгрызла бы эту противную руку до кости, но времени было слишком
мало. Иванова со шприцем в руках выросла надо мной и пробасила:
— Держи ее…
Он держал, а я начала проваливаться в мягкую мглу. “Сейчас
остановится сердце,” — подумала я и с этой последней мыслью отключилась.
Глава 30
Очнулась я в своей квартире. В спальной. Лежала в кровати, и
на мне была розовая китайская ночная рубашка с красивой ручной вышивкой. Рядом
сидела Иванова. Она заботливо щупала мой пульс и с состраданием заглядывала мне
в глаза. Я хотела встать, но ноги не слушались, а из головы не шла моя ночная
рубашка, нежно розовая с очень дорогой вышивкой. Птицы там всякие, растения и
цветы. Маки. Много маков. И все на розовом поле. Обожаю розовый цвет. Моя
любимая рубашка. Она же пропала. Полгода назад, а теперь я в ней лежу. Как это
может быть?
Рубашка потрясла меня больше всего остального. Полгода я
искала ее, перерыла всю квартиру и даже грешила на Нелли, которая помешалась на
китайской культуре и давно положила глаз на мою рубашку. Сколько бессонных
ночей из-за этой пропажи, и вот, пожалуйста, рубашка опять со мной, и я в ней
лежу. Не чудо ли это?
— Где ты ее откопала? — спросила я Иванову, глазами
показывая на рубашку.
— Откопала? — изумилась она.
— Да нашла где ее? — рассердилась я такой бестолковости.
— Ты о чем?
— О рубашке! О своей рубашке! Китайской! Что сейчас на мне!
Где ты ее нашла?
— Под твоей подушкой.
Меня это впечатлило.
— Ну надо же! Под подушкой! Вот так живешь и не знаешь, что
надо чаще заглядывать под подушку.
В лице Ивановой появилась крайняя озабоченность. Она
пощупала мой лоб и принялась часто щелкать пальцами перед моим носом, словно
неумело исполняя фанданго.
“А крыша-то у нее подъезжает,” — не без жалости подумала я и
тут же услышала заключение.
— Что-то не в порядке с твоей головой, — сказала Иванова, не
прекращая щелкать пальцами.
— Такого же мнения и я о твоей.
— Как чувствуешь себя? — спросила она, не обращая на мои
слова никакого внимания.
Я поразилась ее наглости и возмутилась:
— Ты еще спрашиваешь? Хотела меня убить, а теперь
спрашиваешь о самочувствии?
— Хотела бы, убила бы, но ты жива.
— Думаю, это временно. Где кофе?
Иванова перестала щелкать и протянула чашку-термос, полную
горячего, дымящегося паром, кофе.
— Ну? И чем я ее возьму? Где мои руки?
— Одна под одеялом, вторая вот, — Иванова взяла меня за
запястье. — Пульс нормальный, вставай и не выделывайся.
После ее слов, ко мне вернулась власть над руками. Я
схватила чашку и потребовала сигарету.
— Ты же бросила, — напомнила Иванова.
— Это было в другой жизни, а теперь я закурю. Где Сюрдик?
— Ты имеешь ввиду Серафима?
— Да, где он?
— Там же, где остальные.
Я опешила. Признаться, не ожидала такой откровенности.
— Ты имеешь ввиду Верочку, Власову, Фиму, Павла и тетю Мару
с Сергеем?
Иванова сделала отрицательный жест.
— Сергей жив.
— Почему?
— А по-твоему я маньячка?
— Тогда ничего не понимаю. Ты все запутала, замучила меня
насквозь и дай, наконец, пожрать. Жрать хочу, как сто лет не ела.
— Меньше, — успокоила Иванова. — Всего три дня.
— Полагаешь — это мало?
— Полагаю, это не вредно для твоей фигуры.
— Ага! Хочешь заморить голодом! — обрадовалась я. — А у меня
голова пухнет, почему я еще жива? Теперь все ясно: ты решила сделать для меня
исключение и уморить голодом?
— Нет, я совсем не собираюсь тебя морить. И более того,
скажу: ты мне дорога как память.
— Память о чем?
— О бесцельно прожитой юности. Нечто вроде любимой
фотографии.
— Так пойди и принеси еды, если я тебе дорога, потому что я
не фотография, но, благодаря тебе, уже близка к ней. Только глянь какая я стала
плоская, особенно живот. В моем возрасте это неприлично.
— Хорошо, принесу, — согласилась Иванова и вышла из комнаты.
Едва за ней закрылась дверь, я, ни минуты не раздумывая,
поползла на другой конец кровати, поближе к тумбочке где стоял телефон.
Несмотря на заверения Ивановой, тело мое лишь условно можно было назвать живым.
Оно было ватным, жидким и бессильным. Я ползла, ругая себя за то, что не
догадалась в свое время купить поуже кровать. Как это сейчас было бы кстати.
Страсть к объемам когда-нибудь погубит меня.
Когда же я доползла до желанной тумбочки, и моя вялая рука
легла на телефонную трубку, открылась дверь, и вошла Иванова с подносом.
— Что за глупости? — рявкнула она. — Угомонишься ты или нет?
Нет, рано я тебя разбудила.
— Зря ругаешься. Я хотела позвонить Нелли и извиниться за
китайскую рубашку. Еще надо позвонить Марусе, узнать вернулся ли к ней
любовник.
— Ее любовник прямо весь ушел. — Кто знает Марусю, тот
поймет почему Иванова так сказала.
Сообщение ее меня нешуточно поразилась.
