Прочие командиры ворчливо выразили свое одобрение. Любви к друидам никто не испытывал, но пленники, каких можно продать, в ходе завоевания острова доставались римским подразделениям нелегко, попадались нечасто, и терять их вот так, за фу-фу, было непозволительным расточительством. Если Диомед снова объявится, Гортензию, конечно же, следует стрясти с него жирный куш.
Седой ветеран поднял руку, и гомон утих.
— А сейчас о главном. Всем слушать меня. Мы забираем остальных захваченных дикарей и скорым маршем возвращаемся к Каллеве. Пленных у нас слишком много, чтобы отсылать их туда под охраной. Отрядив соответствующий эскорт, мы сильно ослабили бы когорту. К тому же переводчика теперь с нами нет, а я очень сомневаюсь, что без греческого проныры атребаты проявят хоть каплю радушия к нам. Вот и выходит, что нам прямой резон добираться до своего легиона.
Это шло вразрез с распоряжениями легата, но отвечало сложившейся ситуации, и Макрон согласно кивнул.
— И еще, — продолжил Гортензий. — Нескольким вражеским конникам удалось ускользнуть, и бьюсь об заклад, они сразу помчались к своим приятелям с такой прытью, будто их лошаденкам в зады напихали горячих углей. Но как бы эти разбойники ни спешили, ближайшее горное прибежище дуротригов находится в добром дне скачки от этих мест, так что даже если им вздумается выслать погоню, пара дней до возможного столкновения у нас все-таки есть. Поэтому лучшее, что мы можем сейчас предпринять, это до наступления темноты убраться отсюда как можно дальше. Есть какие-нибудь вопросы?
— Как быть с телами врагов, командир?
— А как ты сам полагаешь, Макрон?
— Да оставить их прямо тут, вот и все.
— Так мы и поступим. Пусть дуротриги думают, куда их девать. А мы будем думать о своих погибших. Правда, я уже все решил и отдал кавалеристам приказ поместить тела наших парней в тот же колодец, а потом заполнить его доверху грунтом. Погребальные костры нам раскладывать некогда, да и местному люду, похоже, больше по нраву иное упокоение.
Римляне зябко поежились. Иное упокоение. Это что? Гнить в земле? Жалкий удел, достойный одних только варваров. То ли дело сожжение — чистый, торжественный, цивилизованный ритуал.
— Возвращайтесь к центуриям. Мы выступаем.
Ночь когорта провела в наспех разбитом походном лагере. И, несмотря на то что весь день шагавшие и весь вечер долбившие мерзлую землю легионеры смертельно устали, холод и страх не очень-то располагали ко сну. С первыми лучами солнца марш возобновился, причем Гортензий запретил какие-либо остановки на отдых и зорко, как ястреб, следил за людьми, накидываясь на любого виновника хотя бы малейшего замедления общего темпа и ругая его в хвост и в гриву. Если ругань не помогала, в ход шел командирский увесистый жезл. Хотя день обещал быть холодным и снег, убитый солдатскими сапогами, вмиг превращался в ледяную скользкую корку, легионеры, тащившиеся со всем оружием и в доспехах, скоро взмокли от пота. Пленникам, пусть и закованным в цепи, но не обремененным поклажей, было полегче. Впрочем, один из них, раненный в ногу, все же вывалился из ряда и рухнул на землю. Подбежавший Гортензий с ходу огрел его своим жезлом, но бритт лишь скорчился, не желая вставать. Центурион в гневе воткнул жезл в снег, выхватил меч и одним взмахом раскроил бритту горло. Тело осталось лежать на обочине, колонна без какой-либо заминки продолжила путь, из нее больше не выпадал ни один пленник.
Разумеется, такой марш-бросок, без передышек и с полной выкладкой, был до крайности утомителен, и чем дольше он длился, тем громче становился ропот легионеров. Многим из них после засады на дуротригов так и не удалось толком выспаться. И во второй половине дня, когда солнце уже начало понемногу клониться к грязно-серому зимнему горизонту, Катон стал задумываться о том, надолго ли его хватит. Ремни мешка стерли плечи до крови, глаза жег пот, каждый шаг отзывался в ступнях уколами боли. Оглядывая бойцов своей центурии, он видел по лицам, что им тоже несладко, и облегчения не ожидалось: ведь даже после того, как центурион Гортензий наконец-то объявит привал, легионерам придется браться за кирки с лопатами и ковырять скованный холодом грунт. Одна мысль об этом ужасала Катона, и он, как это временами бывало и раньше, проклинал тот день и час, когда ему пришло в голову записаться в солдаты, вместо того чтобы вести себе в Риме нехлопотную и не лишенную приятностей жизнь привилегированного раба из дворца.
И надо же, когда он, уступая воображению, совсем было смежил веки, воображая себя писцом императорской канцелярии, восседающим за уютным письменным столиком возле изящной жаровни, источающей одновременно и свет, и тепло, его резко вернул к неприглядной реальности неожиданный крик. Фигул споткнулся, упал и теперь неловко возился в снегу. Катон, мысленно порадовавшись возможности отключиться от одуряющего однообразия марша, помог бедолаге встать на ноги.
— Собери свои вещи и возвращайся в строй.
Фигул кивнул и склонился к своему скарбу.
— Это еще что за дерьмо, чтоб вам сдохнуть! — проревел подлетевший Гортензий. — Вы кто, солдаты или подзаборные девки? Оптион, это твой остолоп?
— Так точно, командир!
— Тогда почему ты не пнешь его в зад?
— Командир? — Катон покраснел. — Я…
Он поискал глазами шагавшего в колонне Макрона, рассчитывая на его помощь, но бравый центурион по опыту знал, что если он встрянет, будет лишь хуже, и даже не оглянулся на шум.
— Ты, что, не только онемел, но и оглох? — продолжал разоряться Гортензий, буравя взглядом растерявшегося Катона. — В моей когорте покидать строй позволено только мертвым, понятно? Любой другой придурок, посмевший это проделать, пожалеет, что он не мертвец! Уяснил?
— Так точно, командир.
Фигул торопливо набивал свой мешок тем, что вывалилось из него при падении.
— Эй, ты! — обернулся к нему старший центурион. — Я разве велел тебе укладывать свои манатки?
Фигул покачал головой, и в то же мгновение жезл центуриона со звоном обрушился на его шлем.
— Не слышу ответа. У тебя есть язык, идиот? Ну так пусти его в дело!
— Так точно, командир. То есть никак нет, командир. Я не получал приказа укладывать свои манатки.
— То-то же! Подбери щит и копье. Остальное брось. В другой раз ты хорошенько подумаешь, прежде чем ронять что-нибудь на дорогу.
Фигул вспыхнул: приказ был несправедливым и слишком суровым. Ведь замена брошенного имущества обойдется ему в пару месячных выплат. А то и больше, все зависит от казначеев. Им только дай за что-нибудь зацепиться. По крайней мере, так о них говорят.
— Но я очень устал, командир. И ничего не мог с этим поделать.
— Он ничего не мог поделать! — заорал Гортензий. — Ничего, значит? Что за хрень ты несешь?! Еще одно столь же поганое заявление, и ты с перерезанными поджилками останешься здесь на потеху друидам. Мигом марш в строй!
