– Меня обвинили в антисоветской деятельности за то, –
поведала она Эллине, – что я прилюдно усомнилась в беспристрастности
советского правосудия! И вот теперь я здесь... – Инна
помрачнела. – А Женю расстреляли.
– Сочувствую, – сказала Эллина. Сказала просто так,
чтоб не молчать, хотя ей чужое горе было абсолютно безразлично. Как и все
остальное. Она пребывала в том состоянии, которое можно было бы назвать
состоянием аффекта, да только разница в том, что аффект быстро проходит, а она
была такой уже месяц.
– Я не держу на тебя зла, ты не думай, – мягко
проговорила Инна. – Я понимаю, у вас была любовь, и... Разве можно за
это осуждать?
Эллина поморщилась. Она не любила вот таких всепрощающих
людей. Может быть, потому, что на их фоне себе самой казалась низкой и
отвратительной. Но Эллина меняться не собиралась. И обиду забывать тоже.
И прощать... Не хотела и не могла.
– Тебя за что? – спросила Инна, не дождавшись
благодарственных речей в ответ на свое заявление.
– Шпионаж. От двадцати пяти до высшей меры.
Градову это удивило и испугало, но она постаралась сдержать
эмоции.
– Тут есть еще пара таких, как ты, – сказала она после
паузы. – Остальные типа меня. От пяти до пятнадцати. Ну и урки есть...
Карманницы, наводчицы и даже налетчицы. Держись от них подальше.
– Почему?
– Они живут по своим непонятным законам. Ссорятся постоянно,
дерутся... А иной раз и «под нож» друг друга ставят...
– А вот мы, – подключилась к разговору еще одна женщина,
рыжеволосая, курносая, энергичная, – и тут стараемся оставаться людьми.
Спектакли ставим. Устраиваем музыкальные вечера. Инна сказала, что вы поете. Не
хотите исполнить завтра для нас несколько песен?
– Нет, – жестко ответила Эллина, понимая, что своим
отказом губит доброе к себе отношение. Ей совершенно не хотелось налаживать тут
связи с кем бы то ни было, единственное, о чем она мечтала, так это о том, чтоб
ее оставили в покое.
– Ну, как хотите, – покладисто согласилась с ее
решением рыжая. – Но если пожелаете присоединиться к нашему «клубу»,
всегда будем вам рады. Сегодня у нас вечер поэзии. Инночка, – она указала
на Градову рукой, – будет читать свои стихи...
«Как же меня от вас тошнит!» – пронеслось в голове у
Эллины, но ей хватило выдержки не выказать своего отношения, а только
бесстрастно кивнуть. Доброжелательницы тут же ретировались. Графиня наконец
осталась наедине с собой. Правда, уснуть больше не удалось, и весь вечер ей
пришлось слушать заунывные стихи бездарной поэтессы (хоть Эллина и не вставала
с «лежбища», слышала каждое слово), а ночью она боролась с накатывающими, как
приступ горячки, воспоминаниями. Она не хотела думать о Малыше, но он напоминал
о себе своим ребенком, живущим и растущим внутри Эллины. И хоть тот пока
еще был слишком мал, чтобы пинаться, она ощущала его присутствие ежесекундно, и
каждая секунда приносила ей боль. «Мне не нужен этот ребенок! – мысленно
кричала она. – Пусть он умрет... Я хочу проснуться завтра в луже
крови, как когда-то... И чтобы все этим кончилось...»
Но Эллина, уснув под утро, проснулась совершенно здоровой.
Как и ребенок Малыша, росший внутри ее.
Через неделю от нее отстали. Все без исключения, даже Инна,
самая терпеливая из добрых самаритянок. Теперь Эллине не предлагали «членства в
клубе», не просили что-нибудь исполнить и даже послушать других.
С разговорами тоже не лезли. Только здоровались утром и желали спокойной
ночи вечером, и это не из-за хорошего к ней отношения, а просто отдавая дань
вежливости. Эллину это более чем устраивало.
Но только Графиня спокойно вздохнула, как начались другие,
гораздо более серьезные неприятности.
– Лахудра, я тя знаю, – услышала Эллина за спиной во
время обеда. Обернувшись на голос, она увидела перед собой вульгарного вида
девицу, явную урку. – Ты с Графом шоркалась...
– С кем? – переспросила Графиня, которой стало
любопытно, о ком идет речь.
– С Графом, хахалем моим. Я те рожу-то сколько раз
расцарапать хотела, да он не давал. Только, говорит, ее тронь, я тебя лично на
ремни порежу...
Эллина, так и не поняв, о ком речь, решила, что девица ее
просто с кем-то перепутала, но тут к ней подлетела еще одна мадам,
мужеподобная, смуглая, с золотыми фиксами, и хрипло спросила:
– Это, что ль, та певичка, о которой ты базарила?
– Она, курва. Из-за нее моего Графчика порешили! Она ж вся
из себя благородная, ей в подарок камушки да золотишко подавай! И все мало
было, мало... Вот он и стал мухлевать да от братвы цацки заначивать... Его и
подстрелили!
– Ну, ничего, – процедила «золотозубая». –
Отольются ей твои слезки! – И, сплюнув сквозь зубы, удалилась. Подруга
потрусила вслед за ней.
Проводив девиц взглядом, Эллина вернулась к трапезе. Не
сказать, чтоб разговор этот ее не тронул, но и не испугал сильно. Хотя, будь
она в привычном своем состоянии, копчиком бы почувствовала опасность, да и
взгляды, которые после него бросали на нее Инна с товарками, должны были
насторожить. Однако Эллина ничего не видела и мало что ощущала, кроме горя,
поэтому не придала значения угрозам «золотозубой». А через двое суток
ночью ее стащили с нар, повалили на дощатый пол и до полусмерти избили.
И ни одна из находящихся в камере женщин за нее не вступилась.
Очнулась Эллина в больничке. Первое, что почувствовала,
придя в сознание, это пустоту во рту. Проведя языком по деснам, поняла, что
лишилась почти всех зубов. Волос ей тоже много повыдергали. А те, что
остались, из темно-каштановых стали седыми. Тело покрывал почти сплошной синяк.
На груди были видны следы ожогов. Но все это не имело для Эллины большого значения,
главное, что ее волновало – избавилась ли она от ребенка. Если – да,
то она уркам только спасибо скажет...
– Очнулась, слава богу, – услышала Эллина добродушный
женский голос. – Эка они тебя разукрасили-то, а? – Разговаривала с
ней пожилая санитарка, выхаживавшая ее все эти дни. – Но это ничего, до
свадьбы заживет... А зубы вставишь, сейчас хорошие делают, от настоящих не
отличишь...
Эллина не вникала в болтовню санитарки. Она прислушивалась к
себе, пытаясь понять, жив ли будущий отпрыск Малыша или нет. Женщина, будто
прочитав ее мысли, проворковала успокаивающе:
– Не волнуйся, девонька, ничего с твоим ребеночком не
случилось. Чудо свершилось, не выкинулся он... Станешь мамочкой, обязательно
станешь...
Графиня закрыла лицо руками и разрыдалась. Нянечка решила,
что от радости и облегчения, и погладила ее по седым волосам.
Глава 5
Следствие по делу Эллины Берг продлилось всего два месяца.
В итоге ей вынесли приговор «виновна», осудили на двадцать пять лет и
отправили в Сибирь.
Их лагерь находился в ужасном месте. Его окружали болота и
топи. Комары там водились такие, что от их укусов оставались волдыри, будто от
сильных ожогов. Осужденные умирали от малярии и от простого заражения
крови – раны в сырости сразу гнили. Зато режим в лагере был не очень строгим,
а все потому, что только идиот мог отважиться на побег, ибо вероятность
выбраться из топей живым была минимальной. Наказание в нем отбывали люди двух
категорий: урки и политические. Политические делились на два подвида:
осужденные по доносу, наговору, недоразумению или, как говорили урки, «до кучи»
(имелись в виду жены или дети репрессированных), а также – идейные
контрреволюционеры. Эти гордились своими аристократическими корнями, много
«бузили», ругали советскую власть, по мере сил саботировали работы и держались
крепкой стайкой. Их предводительница, княжна Епиходова, когда-то знала отца
Эллины. Вспомнив байку о том, что малышка Берг была дочерью немецкой баронессы,
княжна предложила ей примкнуть к «высшему свету». Поступи Эллине это
предложение полгода назад, она с восторгом бы его приняла. Тогда ей безумно
хотелось, чтобы люди благородного происхождения принимали ее за свою, но теперь
ей было все равно. Единственное, о чем она мечтала, это избавиться от ребенка.
Преследуя эту цель, Графиня попросила направить ее на самые тяжелые работы.
Надзирательница, окинув взглядом ее худенькую фигурку, спросила непонимающе:
