Он замолчал. Молчали и Охотники. И это было хорошим знаком.
– Вы видели меня в бою, – сказал Ловчий. – И понимаете, что шансов у вас мало. Особенно ночью. Я мог бы вас всех... Сейчас, в темноте. Никто бы не ушел. И арбалеты ваши с рогатинами меня не остановили бы...
Так?
– Так, – выдавил из себя Левша.
– Я просто уйду. Вы не сможете меня остановить. Вы сможете только предупредить обо мне остальные Отряды, организовать охоту на меня. Тогда у вас появится шанс меня грохнуть. Верно?
– Верно... – сказал Левша. Остальные молчали.
– Я хочу дать последний совет. Если хотите – послушайтесь его. Не хотите – не нужно, – Ловчему вдруг стало холодно, он запахнул плащ. – Не нужно ехать к месту сбора. Просто поворачивайтесь и уезжайте. В замок, в Святую землю – куда хотите. Черный крест уже умер.
Последние недели – это его агония, не жизнь. У вас есть шанс спастись. Уезжайте и забудьте, что были Охотниками. И тогда, может быть, выживете. Может быть.
Ловчий отвернулся и молча тронул коня.
Молчали Охотники.
Не так он хотел с ними расстаться. Не так. Ловчий сжал кулаки. Действительно все движется к развязке. И похоже, что от него и от Хозяина уже ничего не зависит. Нужно просто ждать.
Завтра к вечеру он будет на месте сбора. По дороге выполнив просьбу Егеря. Деревня, в которой жила семья Егеря, как раз по пути. Он должен сдержать слово.
Он всегда держал слово.
VIII
Ничто не меняется так часто, как прошлое.
Жан Поль Сартр
– И не хрен тут рассуждать! Чего думать – можно не можно... Нужно. И идешь, и глотки режешь, и под стрелы, блин, лезешь, потому что нужно. Не тебе нужно, не мне нужно. Нам нужно. Мне самому, может, на хрен нужно за реку ходить. И тебе не нужно. Но ежели мы не пойдем за реку, то они, уроды, к нам из-за реки припрутся. И что? Они, суки, ловко устроились... Они, видишь ли, чистые, а мы? Я, значит, грязный. Они, значит, от бога, а я, значит, из дерьма слеплен? Евангелие они святое, вишь ли, читают, а я не могу по серости своей... Ну не могу... Не учился. Я, может, с ранней юности за святое дело кровь проливал. Вот этими руками. Крест на своей одеже носил. Ну не сподобился я благородным родиться, чтобы шпоры носить. Был, правда, случай, когда меня чуть на поле брани сам король... – староста поднял палец вверх, – сам король чуть не посвятил. Почти уж собрался, даже меч вынул из ножен, как тут сарацины снова полезли, а потом я уже к нему не подходил. Зачем мне звание?
Ловчий закрыл глаза. Староста мог заболтать любого, трещал не переставая. Хотя – его молено было понять – он все еще не отошел от стычки за околицей деревни.
Огонь в очаге посреди хижины освещал лица сидящих крестьян, отражался в остекленелых глазах. Не то чтобы крестьяне боялись смерти. Они всё еще не привыкли к мысли, что вот сейчас, этой ночью, умерли не они, а другие. Что те, кого они знали, сейчас лежат в сарае, прикрытые рогожей, а дверь сарая приперта бревном, чтобы какая-нибудь звериная мелочь не покусилась на дармовое угощение.
– Они думали, что я испугаюсь, сволочи антихристовы. Не на того напали! Я в Святой земле караваны сопровождал. Знаешь, что такое в тамошних горах караваны вести? Не знаешь. Я знаю! Дорога узкая, телеги одна за одной, переднюю зажжешь – никто из каравана не выберется. И назад – хрен упряжку волов развернешь. И тогда черным нужно только подождать, пока вода не кончится в караване. Когда жара всех доконает – спускайся и собирай. Я сам видел, как рыцарь плакал и шпоры с себя сдирал, чтобы его в караван не посылали... А я ходил с двумя десятками... – староста сделал паузу, давая возможность слушателям оценить, – с двумя десятками караванов. Ежели совсем точно – двадцать три. Я сам считать не шибко умею, ни к чему мне это, но я зарубки на щите делал. Потом, когда мне локоть раздолбали, и рука отнялась, я попросил монаха зарубки сосчитать. Он и сказал – двадцать три.
Ловчего цифра не поразила. Хоть сотня, какая разница. А остальные, видимо, эту историю слушали уже в который раз, и она их уже не потрясала. Ею сейчас не нужно было восхищаться, ее нужно было просто переждать, как внезапный дождь.
– Они поначалу вроде с добром приходили... Сю-сю, ля-ля... Бога нашего, Иисуса любим, душа от него... И наши слюни распустили, тоже начали в переведенное Евангелие заглядывать и вслух читать. Я и сам чуть не поверил.
Хорошо, священник наш тогдашний, царство ему небесное, большого ума был, мог пять кувшинов вина выпить, но соображения не терял. Он чего сказал? Он сказал... – Староста перевел дыхание и отпил из кувшина. – Он сказал, что эти чистые Бога-отца дьяволом называют и что коли тебя посвятили, то, согрешивши, ты больше прощения не получишь. Усек?
Вот жил ты как попало, а потом они тебя вроде как по-своему крестили. И если ты после этого хоть на вот столько, на капелюшку согрешишь – всё – в ад на вечные муки. Хоть ты потом монастыри строй десятками, лоб в поклонах разбей, а хрен требе райское блаженство. Ты же сам видел – они могли вернуться в это, в лоно святой церкви, когда мы их под виселицы ставили. Ан нет, решили лучше в петле сплясать, чем поцеловать святой крест. Умерли, блин.
Умерли, подумал Ловчий. Это он успел увидеть.
Факелы, озверевшие люди, кровь, грязь и пот... Давай, кричал этот сухорукий староста, размахивая топором, смотри, чтоб никто в кусты не залез! Всех, кричал староста, каждого! А деревенский священник стоял рядом и что-то бормотал, перебирая четки. Молился. За чьи души?
За своих односельчан или за этих, чужих, верящих в то, что мир создан дьяволом и только душа – Богом. Или просто благодарил Господа за то, что выжил и не пришлось самому убивать. Или – пришлось?
Ловчий искоса поглядел на деревенского священника. Крепкий мужик. Руки вон какие! Или довелось ему самому доспехи носить, или просто природа постаралась. Сейчас сидит в углу и молчит. Вроде как дремлет.
– Вот они и норовят сразу умереть, как их посвятят. На всякий случай. Чтоб вдруг сгоряча чего не нагрешить.
Голодом себя морят. Или придут в город, где нормальные люди в нормального Бога веруют, и давай слова богомерзкие выкрикивать!
– Тут их и того... – староста провел ребром ладони по горлу. – Правда, исхитрились крестьяне, придумали, как и живыми быть, и ихнюю благость дьявольскую приобрести. Они договариваются со своими этими... чистыми... чтобы, значит, перед самой смертью к ним пришли и посвятили. Чтобы, значит, чик – и ты на небесах. Живи, как хочешь, а перед смертью... Вот чистые ими и крутят, как заблагорассудится. И то, ежли не выполнишь приказа или, там, откажешь в крове и очаге, не видать тебе посвящения. И знаешь чего?
Староста наклонился к Ловчему. От старосты пахло чесноком, кислым вином и злостью.
– Эти их чистые. Они ведь не торопятся помирать. Ходят, живут, а другим говорят, что помирать нужно. Брешут, сволочи. И нас, честных католиков, обижают. Наш-то барон тоже хорош, защиты от него дождаться, что снега летом. Я ему сколько говорил, чтоб к нам хоть пяток ратников прислал.
