Красавчик был уже совсем близко. Шура подалась вперед,
надеясь, что он идет к ней не случайно и теперь, забравшись на ступени, скажет:
«Привет, как тебя зовут?» Но он даже не посмотрел на нее, просто вспрыгнул на
перила, перекинул ноги через них, скатился вниз и, все так же размахивая
букетом, понесся к белобрысой девочке. Дурнушка просветлела лицом, когда он по-свойски
обхватил ее за шею, и что-то затараторила. Шура напрягла слух, но слов
расслышать не успела. Потому что над головой раздалось явно обращенное к ней:
– Ты чего тут? Все перваши внизу!
Шура обернулась. Рядом стояла невысокая плотная женщина со
светлыми волосами, небрежно собранными в пучок. На ее лице – широком, с мелкими
неправильными чертами – выделялись только пигментные пятна на щеках и
зеленоватый, уже начинающий проходить, синяк под глазом. Одета она была в синий
халат, тапки и хлопковые гольфы. Женщина производила неприятное впечатление, но
Шура ей обрадовалась, поскольку та была ее матерью.
Маму звали Зина Одинец, в народе просто Швабра. Было ей
всего тридцать, о чем никто не догадывался.
Зина вышла замуж за Шуриного папу по большой любви. До встречи
с ним чувство это было ей неведомо, так как испытывать его было не к кому.
Мать, сухая, строгая, деспотичная учительница, не будила в Зине и намека на
любовь. Родила она свою дочь в сорок лет, что называется, для себя. Хотя Зине
было непонятно, зачем ей понадобился ребенок, коль ни тепла, ни ласки она не
собиралась ему давать. Догмы, правила, требования и ограничения – вот все, из
чего состояла Зинина жизнь в родительском доме.
Окончив школу, к слову, средненько, несмотря на муштру, она
сбежала из города с заезжим солдатом. Служивый ее бросил через месяц,
демобилизовавшись и отправившись к себе на родину, где его ждала невеста. Зина
перешла в другие солдатские руки, потом в третьи. Жена полка – так ее звали.
К двадцати двум годам уже могла похвастаться тем, что через
ее постель прошло около сотни мужчин. Правда, рекордом Зина не гордилась, но и
не испытывала ни угрызений совести, ни сожаления, считая, что лучше жить так,
чем с матерью. Жизнь ее круто изменилась, когда в часть, в которой она
прикармливалась, попал удивительный юноша с зелеными глазами. Мальчика звали
Леней, ему было восемнадцать, и он стал Шуриным отцом.
Зину он полюбил со всей страстью девственника. Она его – со
всей нерастраченной нежностью. Зина стирала его портянки, таскала ему варенье,
печенье и сигареты, за которые расплачивалась своим коренастым телом. Ради нее,
когда срок службы закончился, он не вернулся в родной город, рассорившись с
семьей и бросив учебу. Этого, наверное, он и не смог простить. Ни себе, ни ей.
Пить он начал почти сразу после женитьбы. Пил много, до
невменяемого состояния. И дойдя до него, бил Зину, Шуру, попадающихся под руку
соседей, за что часто попадал на пятнадцать суток в милицию. Работал Леня от
зарплаты до зарплаты, то есть, получив деньги за свой неквалифицированный труд
то грузчика, то дворника, тут же уходил в недельный запой, а выйдя из него,
обнаруживал, что с работы его уже выгнали. После этого он пил с горя на те
гроши, которые удавалось выручить за сворованные в собственном доме вещи.
Шура недоумевала, почему мать с Леней живет. Ведь ни помощи,
ни поддержки она от него не видит. Но Зина только вздыхала, когда дочь задавала
ей такой вопрос, и изрекала: «Он мой крест». Может, так, но почему тот же крест
должна нести и она, семилетняя девочка, Шура не понимала. Еще более непонятно
ей было, зачем мать решилась родить еще одного ребенка. Дело в том, что сейчас
Зина была на шестом месяце и, на удивление соседям, не выказывала по этому
поводу никакого беспокойства.
Шура вздохнула. Ей было жалко будущего ребенка, еще до
рождения обреченного на скотское существование: вечно грязная комната в бараке,
где ему отгородят уголок, хлеб с маргарином на завтрак, пустые макароны на
обед, латаные вещи круглый год и никакой надежды на лучшую жизнь.
Жалкий Шурин всхлип потонул в пронзительном звуке горна.
Девочка испуганно завертела головой. Оказалось, что за горькими думами она не
заметила, как начался праздник. А между тем нарядный горнист и не менее
нарядные барабанщики покинули центр площадки, уступив место дородной женщине с
высокой прической. Шуру она не интересовала, гораздо больше девочка жаждала
увидеть синеокого принца. Она встала на цыпочки, вытянула шею и стала вертеть
головой туда-сюда, туда-сюда…
Он стоял совсем близко, всего через пять человек от нее, а
рядом с ним грустила та самая белобрысая дурнушка. Принц, запихнув букет под
мышку, исподтишка пулял в стоящих в первом ряду бумажными шариками. Шурино
сердце екнуло в очередной раз и провалилось куда-то, и девочка поняла, что
знает теперь, ради чего она рождена на свет, ради чего страдает и мучается. В
тот миг, когда ее сердце достигло дна пропасти, Шура сказала себе: «Я выйду за
него замуж!»
* * *
Верочка стояла, подперев своей худенькой спиной забор, и
старалась не обращать внимания на издевательские выкрики одноклассников.
«Опарыш, опарыш!» – доносилось со всех сторон. Мерзкое, отвратительное
прозвище, но она к нему привыкла. И научилась не вздрагивать, услышав его. И
уже не рыдала, стоило кому-нибудь произнести это слово. Но как Вера ни
крепилась, как ни старалась казаться равнодушной, ей не удавалось не замечать
его. Ее выдержки хватало только на то, чтоб не показать, как ранит ее мерзкое
прозвище Опарыш.
Хорошо хоть этим все и ограничивалось. То есть Верочку
обзывали, но не били. Как, например, ее одноклассника Олежку Яшина. Чернявого,
вечно сопливого мальчугана с таким глупым пучеглазым лицом, что на первый
взгляд он казался дебилом. Особенно бессмысленное выражение его лицо
приобретало, когда кто-нибудь из хулиганов отвешивал ему пинка. Вот и сейчас
Олежка получил по заднице от самого главного задиры класса Петьки Кочетова в
тот момент, когда наклонился, чтобы завязать шнурок. Это было не больно, но
очень обидно. Тем более что получил пинок Олежка на глазах у Кати Старковой, в
которую был, как и остальные мальчики, влюблен.
Верочка внутренне содрогнулась, представив, что когда-нибудь
и ей может достаться подобный пинок. Но ее не трогали. Однако не потому, что
она девочка, а девочек бить нехорошо: отколотили бы уже давно, если бы не Стас.
Заметив как-то, что Верочку толкнул один из одноклассников, он так его швырнул,
что мальчишка улетел в кусты, а потом побежал жаловаться на Радугина
учительнице. Стаса отчитали за его рыцарство перед всем классом и велели ему
пообещать, что больше он драться не будет. Он сказал, что постарается, но не
ручается за себя в том случае, если еще кто-нибудь тронет Веру Чайку. После
этого Верочку никто не пытался толкать, швырять или пинать, зато обзывать стали
чаще и злее. Естественно, в отсутствие Стаса.
Сегодня его вообще в школе не было. Вчера, играя в футбол,
он упал и сильно разбил коленку, и мама Стаса решила, что сыну нужен постельный
режим. Вера осталась без своего защитника и теперь сполна получала от
одноклассников. Ее обзывали уже третью перемену, а на уроках подкидывали записки,
где было выведено все то же мерзкое слово – «Опарыш».
