Дальский открыл ящик стола, в котором хранил подаренные ему четки. Посмотрел на них, даже тронул рукой. Вздохнул и захлопнул ящик.
Прохор Степанович до последнего момента не верил, что Леший придет в ловушку. Так рисковать мог только безумец.
Только безумец.
В Учкоме что-то снова взорвалось, почти сразу же за этим взрывом последовало еще несколько с интервалом в секунду-две, но Дольского они уже не интересовали. Он сделал ставку и теперь ждал результата.
Или он выиграет все, или умрет. В конце концов, если ничего не получится, то умрут еще очень многие. Десятки, а может, и сотни тысяч людей. Нет, Дальский никогда не собирался жертвовать своей жизнью ради чьей-то чужой. Даже ради сотен тысяч чужих жизней, но мысль, что умирать придется не в одиночку, как-то успокаивала, что ли… Смерть казалась не столь обидной.
Дальский сжал в руке пригоршню жемчуга.
– Все получится, – прошептал Дальский. – Все должно получиться.
Стас, естественно, всего этого не знал. Он даже не знал, что наверху гремят взрывы – в метро было довольно тихо.
Пока их вели по плохо освещенному тоннелю, Стас видел людей. Женщины занимались хозяйством, стирали, гладили, шили. Было много детей, Стас за два года даже стал забывать, что детей может быть так много. Чумазые, одетые в рванье мальчишки и девчонки носились по шпалам, прыгали через веревку, перебрасывались мячом – в общем, занимались своими важными детскими делами. На закованных Стаса и Геллера дети внимание, конечно, обратили, некоторые даже подбежали поближе, но Василий что-то крикнул по-цыгански, и дети отстали.
Стаса и Аристарха привели в небольшую комнату, выгороженную в углу станции бетонными плитами. Лампочка свисала на проводе с потолка, покачиваясь от сквозняка. Посреди комнаты стоял стол, за столом сидел старик лет семидесяти. Копна вьющихся волос была совершенно седой, но карие глаза на изрезанном морщинами лице смотрели молодо и цепко.
Василий говорил по-цыгански, быстро и отрывисто. Среди непонятных слов мелькнула «балалайка», «невынимайка» и Учком. И еще русский мат. Барон слушал, не перебивая и не отрывая при этом взгляда от лица Стаса. Когда Василий закончил, старик похлопал ладонью по столу и задумался.
Стас ждал.
Люди по-разному ведут себя, когда рушатся их планы. Некоторые просто расстраиваются, а некоторые злятся. И пытаются сорвать злость на виновниках своей неудачи. Или на тех, кто не вовремя подвернется под руку. Вот, например, Стас сейчас великолепно подходил на роль виноватого. Его долго пасли зачем-то, выкрали, а ничего все равно не получилось.
За такое можно и шкуру содрать.
Стасу как-то довелось видеть человека с содранной кожей. По старинной индейской методике. Берется медная палочка, нагревается на огне, потом кожа на ногах жертвы надрезается длинными параллельными полосам. Поддевается нижний край, и полоска кожи накручивается на раскаленную медную палочку. Медленно, снизу вверх.
От таких мыслей к горлу Стаса подступила тошнота. Снизу вверх. А еще есть другой способ – человека ошпаривают кипящим маслом, а потом сдирают вздувшуюся пузырями и пошедшую лохмотьями кожу. А еще…
– Что будем делать? – спросил Стас хриплым голосом. – Давай только быстрее…
Оплеуха швырнула Стаса на каменный пол. Голову Стас смог уберечь, а вот локтем приложился с размаху – боль взорвалась в мозгу и на несколько секунд ослепила.
– Не смей тыкать барону, – прошипел Василий, рывком поднимая Стаса на ноги. – Не смей…
Стас ударил цыгана коленом в пах, а когда Василий согнулся, ударил еще раз – в лицо. Сын барона завалился набок и заскулил, держась руками за низ живота.
– Понимаешь, Вася, – сказал Стас, – я сейчас в таком положении, что могу тыкать кому угодно. Могу и послать твоего отца так далеко, как его в жизни не посылали. И могу тебе хлебальник разбить до самого затылка, пока ты за свои сомнительные мужские достоинства держишься… И то, что я этого не делаю, свидетельствует только о моем глупом гуманизме. Альтруизме, блин…
Стас врезал цыгану в живот, снова замахнулся ногой, но вместо удара сплюнул на пол и сел на табурет. Сейчас неудачливый сын цыганского барона немного отлежится, встанет, и сразу будет понятна дальнейшая судьба господина консула Российской Федерации. Честно говоря, Стас где-то в глубине души рассчитывал, что сердобольный папа обидится за свое чадо, достанет из кармана пушку и покончит со всеми делами сразу, без кипящего масла и медных палочек…
Но старик смотрел на Стаса и молчал.
Василий стонал и ругался на нескольких языках. Нос у него, кажется, был сломан, кровь стекала по щеке на пол, собиралась в лужицу.
«Славно я его, – отстраненно подумал Стас. – Я бы за такое очень сильно обиделся. Очень. И…»
– Пойди умойся, – тихо сказал старик.
Василий что-то простонал.
– Я сказал – пойди и умойся, – повысил голос барон. – А когда смоешь кровь – приведи ее.
И говорил он по-русски, по-видимому, для пленников, чтобы они поняли смысл приказа и не особо нервничали.
Василий встал на четвереньки, помотал головой, разбрасывая в стороны капли крови. Медленно встал и побрел к выходу, шаркая ногами.
– Я тебя так и не поблагодарил за сына, – сказал старик, когда Василий вышел. – Если бы ты его тогда на Кресте сдал безам, он бы умер. Спасибо.
– Не за что, – пожал плечами Стас, спохватился, подумал, что получилось недостаточно агрессивно, и добавил: – В прямом смысле этого слова. За что тут благодарить? За это?
Стас мотнул головой в сторону двери.
Улыбка тронула серые губы старика.
– Мне рассказывали о тебе… Но не говорили, что ты такой злой. Сказали, что резкий…
– Пошел ты…
Старик кивнул, словно соглашаясь пойти туда, куда прикажет Стас. Стасу даже стало неловко.
– Ты хочешь выпросить быструю смерть, – улыбаясь, сказал старик. – Но ты не очень хорошо знаешь цыган. Без свидетелей ты можешь говорить что угодно – слова не могут ранить или убить. Но если ты попытаешься проделать то же самое при моих людях…
– Да я…
– Не торопись. Зачем тебе выпрашивать себе смерть у того, кто не хочет тебе ее давать? – Старик задумался, словно и вправду собирался найти ответ на свой вопрос, вздохнул и стал серьезным. – Ничего на свете не происходит просто так…
– Глубоко сказано, – засмеялся Геллер.
Он устроился в углу на пластиковом ящике и, казалось, совершенно освоился в новой обстановке. Во всяком случае, на губах у него снова гуляла недобрая улыбка, а глаза… Вот глаза смотрели насмешливо и зло. У журналиста не было камеры, но он сейчас фиксировал каждое слово и каждый жест в этой комнате. И если у него появится возможность…
– Почему ты все-таки отпустил Василия? – спросил старик. – Пожалел?
