И все же, если есть желание, как можно не писать? В сущности, это предсказуемое отношение элиты возбуждает даже больше, чем приготовленное для интимной близости супружеское ложе. Подруга еще копошится где-то там, снимая дамское трико и надевая полупрозрачный, до умопомрачения короткий пеньюар, а ты уже садишься за компьютер и… Словом, если уж ввязался в это дело, меня уже ничто не остановит.
Глава 17
Предчувствие расплаты
Главное — успеть! Вскочить на подножку автобуса, дождаться, когда захлопнется за тобою дверь, и только тогда, с подозрением оглядев немногих пассажиров, успокоиться, присев на жесткую скамью. Только бы они от меня отстали, только бы автобус не замедлял свой ход и не зажегся кроваво-безнадежный свет светофора на ближайшем перекрестке. Так я же и говорю, главное — успеть!
Эта троица начала меня преследовать, стоило только выйти вечером из дома. Вначале они держались в отдалении, но затем, видимо осмелев либо заметив, что я прибавил шаг, стали понемногу приближаться. Кто знает, что было бы, не появись неожиданно этот заплутавший в московских переулках дребезжащий старенький автобус? Ну а тут я из последних сил рванул вперед, схватил руками поручни и прыгнул на подножку, и только тогда немного перевел дух — теперь-то уж им меня точно не догнать!
Кстати, а вот то, что было бы, если б не успел, — это я как раз очень хорошо могу себе представить. Ну что, по-вашему, самое ужасное для более или менее нормального мужика? Думаю, все догадались, а если нет, то есть еще время это испытать. Нет, принудительное совокупление со щербатой стервой Томочкой здесь совершенно ни при чем — это бы мы уж как-нибудь перетерпели. А вот более близкое, как бы это поточнее назвать, интимное знакомство с Николашей… Бр-р-р!!! И дело даже не в том, что сам по себе Николаша являет собой существо в достаточной мере отвратительное, хотя бы потому, что ничем иным и не может быть законный муж Тамары. Однако по странному стечению обстоятельств мы с ним располагаемся как бы по разные стороны некой заложенной в мозгу преграды, переступив которую осознаешь, что можно все, прежде казавшееся недопустимым. Нет, лучше уж под колеса, чем вот так…
Автобус несется по темному, словно бы вымершему переулку — нет ни прохожих, ни освещенных окон, ни зажженных фонарей. И я начинаю понимать — что-то здесь не так, что-то с этим автобусом вообще не сходится. Что уж тут говорить, если даже пассажиры куда-то подевались. Вот тебе и успел. Сглазил, черт меня дери! И я кричу водителю:
— Сворачивай! Здесь автобусы сроду не ходили!
Он оборачивается, и я вижу Николашу, хотя это розовое личико с ярко-красными губами и позолоченными клипсами в ушах очень нелегко узнать. И когда только успел он сделать себе шестимесячную?
А впереди тем временем возникла высоченная стена, загораживая путь. Представляете, оказывается, там тупик, а мне об этом почему-то не сказали. И на стене огромное полотно с изображением фасада нашего ночного клуба, и на нем надпись аршинными буквами — «АУКЦИОН». А рядом голые девки в карминовых чулках отплясывают канкан, и вместе с ними тот самый невзрачный мужичонка, один из тех, что преследовали меня в эту ночь… Да это же я сам! О господи! Не может этого быть, но ведь похож, ей-богу! Будь у меня возможность, я бы его получше рассмотрел, но сзади наступает на меня кондукторша и, угрожающе раззявя свой щербатый рот, требует за проезд немыслимые деньги.
— Сударыня! Да где же мне их взять?
— Ах, нет? Ну тогда выметайся на ходу!
Да я и рад бы, но, как назло, автобус несется все быстрее и быстрее. Им-то, проклятым, все равно, они же на работе, а каково мне наблюдать сцену своей гибели?
И только тут я понимаю, почему автобус движется не по маршруту. Вот в чем дело! Автобус-то прислали из похоронного бюро, и не за кем иным, а именно за мной! Еще чуть-чуть — и я увижу лежащее в оцинкованном гробу свое безжизненное тело. Накроют крышкой, запаяют, чтобы ненароком кто-то не узнал, и с самого высокого моста гроб сбросят в воду! Зря, что ли, к ногам привязан груз?
Я пробую пошевелиться, но что-то не пускает, пробую задать вопрос, но никто не хочет отвечать. И тогда, набрав в легкие воздуха, из последних сил, жутким, не своим каким-то голосом ору:
— Стойте! Пощадите! Я все отдам! Только остановитесь, ну пожалейте несчастного папашу!
Я слышу визг тормозов, потом дверь со скрипом открывается и кондукторша таким, знаете ли, ехидным голосочком объявляет:
— Которые еще денег не собрали — вылезайте!
Какая между всем этим связь, я, честно говоря, поначалу и не понял. Только потом, когда уже вывалился из автобуса и ощутил под собой твердь мостовой, до меня все-таки стало доходить. Мысленно пересчитывая то, что еще осталось у меня в карманах, я, спотыкаясь на ходу, заковылял прочь, проклиная и того зловредного водилу, и более всего кондукторшу. Да уж, все это было явно неспроста! Подвергать подобному испытанию невинных, в сущности, людей в расчете на вынужденное их согласие — это ли не издевательство над здравым смыслом? Притом заметьте, что выходило так, будто бы я сам преследовал себя. Словно бы именно я в компании этих двух уродцев пытался убедить себя в необходимости совершения некоего поступка, на который у меня просто не хватало сил. Ничего себе! Да с какой стати я сам буду заставлять себя расплачиваться?
Только бы мне повидаться с Веней, и больше не нужно ничего! Даже после той, несостоявшейся его попытки использования в наших общих интересах достижений современной хирургии с целью обозрения моих внутренностей. Эх, зря я тогда, пожалуй, отказался! Теперь бы не пришлось блуждать в потемках в поисках выхода из тупика. По счастью, Веня недавно прикупил себе квартирку совсем недалеко отсюда.
Я прохожу через отделанную каррарским мрамором то ли аркаду, то ли подворотню. Миную двор с крохотным бассейном, где тихо плещутся золотые и оранжевые рыбки, и чуть поодаль в зарешеченном вольере что-то бормочет в полусне павлин. А вот и дом — бронзовые львята у подъезда, колоннада, массивная, кованная медью дверь, и все это увенчано огромным куполом. Словом, все как и положено, не хватает только флага. Да, здешний хозяин от скромности не должен помереть…
И вот уже поздний ужин плавно перетекает в задушевную беседу.
— Ах, Веня! Если бы ты знал, как тяжко всякий раз переживаю я нашу с тобой долгую разлуку. Особенно вот сейчас, когда на меня свалилась вся эта канитель. — Я сидел в кресле, обхватив голову руками, и, как полагается в таких случаях, раскачивался из стороны в сторону.
— Да ладно тебе, Вовчик. Пройдет время, и все понемногу образуется. А я со своей стороны помогу тебе, чем можно, только ты не дрейфь. Останешься без работы, так я и тогда тебя где-нибудь пристрою. Хочешь, тенором возьму в театр? — Веня с таким искренним сочувствием смотрел на меня, что, если бы не врожденная моя неприязнь к вокалу, да и вообще ко всякой опере, я бы тут же выдал ему что-нибудь этакое, вроде арии Радомеса из «Аиды». Ну а так…
— Добрая душа ты, Веня! Удивляюсь я, глядя на тебя. Если бы не ты, даже и не знаю, где бы ночевал сегодня.
