В пятистенке, что попросторнее, оборудованы широкие полати. На них без тесноты два десятка мужиков расположатся. На скобленом деревянном полу лежат чистые рогожины, в центре — огромная беленая, жаркая печь с постоянно кипящим ведерным медным чайником. Парусиновые занавеси на окнах, сосновый массивный стол с двумя длинными лавками по обе стороны.
Вторая изба немногим поменьше, но там и размещение барское: в отдельных светелках, где на кроватях пружинистые, «немецкие», лежаки, под потолком — подвесные керосиновые лампы в цветастых китайских абажурах, на окнах — белые занавески с узором, приоткрывающие блестящие глиняные горшки с геранью и бальзамином на широких подоконниках. На крашенном суриком полу — круглые вязаные коврики, такой же вязки лоскутные разноцветные дорожки из комнаты в комнату. И кухонька отдельная с посудой всякой. В общем, потряси мошной — и барином ночуешь, а ежели в карманах не густо или жмотничаешь, — пожалте на общие полати!
Принадлежностью постоялый двор числится за Атамановским потребительским обществом, но уже третий год, с девятнадцатого, арендует заежку Анастасия Егоровна Спешилова.
И, надо сказать, управляет сим хлопотным и беспокойным хозяйством в Песчанке куда как умело. В этом ей помогают старшая дочь Екатерина, приятная и чистенькая на вид девица двадцати двух годов, четырнадцатилетний сын Василий, да дальний родственник старик Терентий, узкогрудый, чахоточного вида дедок, восьмидесяти с лишком лет, с благообразным гладким лицом, подпорченным бельмоватым левым глазом.
Сама Анастасия Егоровна, рослая и дородная женщина лет сорока пяти, на мужиков-постояльцев впечатление производит неизгладимое.
Пышногрудая, русокосая, с подернутыми голубоватой поволокой темными глазами, взгляд которых, вкупе с легкой улыбкой полных губ и кошачьей походкой, заставляет мужскую душу цепенеть, завораживая прямо-таки животной чувственной силой, — о, только и остается обомлевшему мужичью провожать хозяйку тягучими вздохами и приговором себе: «У-ух! Чертова баба!» А сказать, что красавица писаная — так не скажешь. Баба да и баба, а вот, поди ж ты!
Находились охотники приударить за Анютой, но льющаяся из ее глаз темная страсть отпугивала. Дальше вздохов и взглядов дело не заходило. К тому же баба при мужике.
Соперничать со здоровенным сожителем Анны — Филиппом Цупко, по прозвищу Филя-Кабан, который и в свои пятьдесят три согнуть в бараний рог мог любого, желающих не находилось, хотя и нечасто можно было Филю-Кабана застать на заежке. Но уж больно скверный и задиристый характер у Фили. Ежели к этому крутому нраву прибавить ходившие о сожителе страсть какие жуткие разговоры, то кавалерами Анна похвастаться не могла, да и не хотела. От взглядов, наполненных мужским желанием, ее тошнило.
В двадцать два года взял Анну замуж сосед, Фрол Спешилов, годами ее заметно старше. Другая симпатия была у Анюты, но вдовица-мать у дочери в ногах валялась, плача и уговаривая ее за Фрола пойти. Потому как многим была соседу обязана из-за вдовьей одинокости и бабьей слабосильности: Фрол часто ей по хозяйству помогал — завалившийся забор поднять, дровец да сенца привезти, то да се. Анютой с ним мать и рассчиталась.
…Анна почти шестнадцать лет за Фролом была. Дочку и двух сыновей народила. Достатка не знала, зато пьяный мужнин кулак изведала с лихвой. Когда в четырнадцатом, на старость лет, забрали Спешилова на войну с германцами, — наконец-то дух перевела.
Однако, ежели избавилась от чего, так только от побоев и брани пьяной. В избе-то — три рта, пить-есть просят кажный божий день! Вот и горбатилась от зари до зари. Из деревни в город подались, после того, как лошади лишились — загубили конька по неумению. А без Буланки какие хлебопашцы?
В Чите — куда, чего? Из родни обитался здесь только старый Терентий, седьмая вода на киселе. Эх, долюшка! Кое-как пристроилась Анна стирать-убирать в доме богатом. Тут-то вскорости и попутала бесом лукавым нищета непроглядная!
Хозяин — человек коммерческий, все больше в разъездах. Всем хозяйством «мадама» заправляла — аспид чистый! И собралась Анна, вконец уже затырканная, с этой поденщины уходить, никаких сил уже терпеть не осталось.
Но, как и водится, через накопившуюся на хозяйку злобу и обиду соблазн подкрался: подсмотрела Анна, где издевательница радужные ассигнации прячет.
Решилась-таки одну-две — в пухлой пачке незаметно — выудить. Как раз бы ребятне что-нибудь из одежонки справить, а то напрочь уж поизносились… Но только тут-то и случись старшему хозяйскому сынку домой вернуться да в комнату-то и зайти!
О-хо-хо, коршуном налетел!
Откормленный в борова верзила затрещиной сразу же с ног сбил и давай сапогами охаживать — под ребра, в грудь, в лицо… Только поутру Анна очнулась, когда грязной водой отлили и потащили под проклятия хозяйки к околоточному. Оттуда прямиком в кутузку определили, до суда, который ждать себя не замедлил и определил Анне пять лет каторжных работ за воровство.
Старшая Катерина и оглохший после болезни Мишка при старом Терентии остались, а младшого, Василия, отправили в иркутский приют.
Анну — в другую сторону. Этапом на Горный Зерентуй, в угрюмую Мальцевскую женскую тюрьму.
Так и стала с осени пятнадцатого года Анна Спешилова каторжанкой! В тюрьме, при камерном распорядке, дюжить было еще можно. Работы никогда не боялась, а в остальном тюремная администрация линию держала ровную: спрос был строгий, но и порядок был. Когда же через год, за смирение и трудолюбие, перевели Анну в вольную команду… Боженьки-святки!
В поселке нравы — вольный вертеп! «Вольняшки» в команде — гольная пьянь, что мужики, что бабы. А самая страсть — заправилы местные, наглые и похотливые морды!
Шастали ночь-заполночь по землянкам, гирьками на железных цепочках поигрывая, хватали баб, что посмазливее. И, никого не смущаясь, тут же и насильничали, заливая жертвам в горло сивушное зелье.
И Анна натерпелась. Мяли, тискали вонючие лапы не раз. Как не понесла от лиходеев… Наверное, Господь ради детей-сирот беду отвел… Но оставшиеся ей четыре года она вряд ли бы протянула среди всего этого. Особенно выдалось жутким Рождество Христово в семнадцатом годе: мало того, что всю ночь попеременке на Анне два пьяных мордоворота елозили, так еще избили до полусмерти.
Выжила, наверное, только потому, что сердце и душа к Богу о спасении взывали. Бессчетные ночи провела Анна в незатейливых молитвах о свободе и детях. И были услышаны ее мольбы, разве что не Богом…
В апреле семнадцатого докатилась до Мальцевской тюрьмы весть о том, что в столицах царя скинули. А потом подоспела и другая новость: всем политическим и многим уголовным амнистия вышла!
Вскорости обняла Анна старших ребятишек, вернулась к прежнему занятию — кому где прибраться, что постирать за кусок хлеба. Главное — Мишаня и Катеринка рядом. В тесноте полуподвальной, но вместе. Вот еще скорее бы Васятку забрать из приюта! Да нет деньжат покуда таких — до Иркутска добраться. Тут и в подвале-то — на птичьих правах! Бессильно плакала Анна ночами.
