— Открывай! — заорал Яшка. — Самогонку давай, ходя!
— Однако спать иди, нету ничего. — Фигурка поплыла обратно в дом.
— Я те щас дам «спать иди»! — Задорожный выхватил из-за пояса топор и, широко размахнувшись, вдарил по стеклу. Звонко лопаясь, оно осыпало нападающих мелкими осколками.
Осатанев от этого, все трое разом навалились на дверь, она с треском слетела с хлипкого запора. С веранды залетели в дом, слабо освещенный керосиновой лампой с прикрученным фитилем. У беленой печи застыли трое низкорослых корейцев.
Они так и жили — втроем, без женщин, делали все сами, что вызывало немало пересудов и любопытства у песчанских кумушек.
— Чо, рожи обезьяньи, уставились?! — зло выкрикнул Трофим, за спиной которого яростно сопел Яшка и щерился до конца так и не протрезвевший Алеха. — Самогонку давай, поняли? И быстро, мать вашу ети!
— Продали самогонку, продали. Ничего больше нету, совсем нету! Завтра будет, завтра приходи однако, — затараторил старший из корейцев.
— Ах, нету… — протянул Трофим. — А вот это видел?!
Он поднял топор на уровень глаз.
— Нету, совсем нету! — протянув руки ладонями вверх, повторил кореец.
— Режь их, Яха! — крикнул Трофим и с разгиба руки ударил лезвием топора ближайшего корейца в лицо…
Старика Ту-Пен-Ха и средних лет Ан-Ир-Сана они убили сразу. Одного топором Задорожный, другого схватил за руки Алеха, а Яшка несколько раз ткнул своим ножом.
Младшего — Ким-Тан-Ена — Алеха с Яшкой привязали навзничь к столу. Требовали денег, но тот молчал, с ненавистью глядя на убийц. Тогда Верхоленцев рывком содрал с жертвы полотняную рубаху и с дурным смехом вдавил кончик ножа в кожу несчастного на боку, а потом резко дернул нож поперек живота, распластывая от бока до бока горизонтальным надрезом брюшину. Кореец пронзительно закричал.
— Стало быть, голосок-то имеешь, ишь, какой прорезался! Чо, желтая тварь, больно-о? — затрясся в истеричном смехе Яшка. — А ты нам про денежки скажи…
Кореец кричал, обливаясь кровью, а Яшка вновь и вновь резал ему живот поперечными полосами.
Когда жертва потеряла сознание, рыскавшие по всем углам Архипов и Задорожный заорали, чтоб Яшка не маялся дурью, а лучше искал бы самогонку, коли узкоглазая мартышка ничего не говорит.
Верхоленцев мутным взором окинул окровавленное тело, запрокинутую голову с отчаянно пульсирующими венами и — с размаха резанул по этим венам, уворачиваясь от брызнувшей темной крови. Потом с интересом смотрел, как кровь толчками выплескивается из раны, судорожно подергивается тело…
Они нашли немного денег, связали в три узла немудреное барахло. Знатно наследив в кровяных лужах, подались прочь.
У дома старухи Антонихи сбросили узлы наземь. Трофим Задорожный дернул за плечо Алеху Архипова.
— Алеха, зайди к бабке, силов нету. На, — протянул жмень серебра. — Давай, сам говорил, что Антониха приторговывает самогонкой…
Так и оказалось. Бабка-шинкарка, после недолгою торга, потребовав вперед деньги, просунула в квадратное оконце на массивной двери, специально прорезанное для спокойной торговли, заткнутую деревяшкой бутылку.
Вернувшись к Трофимовой сожительнице, дрыхнувшей без задних ног в ощутимо выстуженной избе, молча и быстро, почти не закусывая, выпили бутылку и завалились спать.
Поздним утром, мучаясь тяжелым похмельем, всучили Дуське часть барахла и наказали, чтоб без спиртного она не появлялась. Откуда нежданно-негаданно свалилась пожива, Дуська не спрашивала — по окровавленным мужикам сообразила. Ночной разговор она не помнила.
Дуськина беготня по поселку с вещами привела к тому, что 8 ноября, спустя пять дней после кошмарного убийства трех корейцев-огородников, до уголовного розыска дошли сведения об убийцах.
Нагрянувшие в Песчанку сотрудники угро арестовали Архипова, Верхоленцева и Петрову, а чуть позже и ее сожителя Задорожного.
Трофим и Яшка все отрицали, несмотря на обнаруженные у них на одежде пятна крови и найденные в доме Дуськи вещи корейцев, которые она не успела сбагрить.
Напуганная Дуська толком ничего пояснить не могла, но с готовностью пересказывала поселковые сплетни про убийство.
Потом приперли Архипова, но он не раскололся, оказавшись незаурядным артистом: лил слезы и заявлял, что его оговорили.
Узнавший о совершенном убийстве и убийцах Филипп Цупко неделю прятался по разным местам, перетрусив основательно. Он понимал, что ему трудно будет что-то объяснять угрозыску и следователю, если кто-то из арестованной компании назовет его фамилию в связи с той вечерней пьянкой. Однако тучи пронеслись. Ни на постоялом у Анны, ни в доме на Новых местах никто Филиппом не интересовался.
И 18 ноября, появившись на постоялом дворе, вначале с опаской, а после успокоительного рассказа Анны осмелев, Филипп приказал натопить баню не дожидаючи субботы, основательно попарился и солидно выпил, млея в чистом исподнем за столом в горнице. Он рано лег спать, но когда Анна, закончив все дела, скользнула под одеяло, проснулся, залапал ее сильными руками, потом навалился, жарко дыша…
2
Под утро гулко залаял, забречал цепью волкодав, потом вторая собака подхватила.
Вмиг утратив все спокойствие, Цупко соскочил с кровати, лихорадочно накинул на плечи тулуп, прокрался в сенки, глянул в щель поверх двери, приподнимаясь на цыпочках и опираясь обеими руками на массивный крюк, запирающий входную дверь.
Но сквозь темноту ничего разглядеть не мог. А собаки не умолкали.
«Навряд ли энто милицанерские, — решил Филя. — Уже жа ворота бы ходуном ходили и матюганы до небес висели… Можа, Костя? Но… Костя без шумов заходит! Эти сучьи хвостаты сторожа, язви их в корень, и не рыкнут… Чем берет? Как чуят в нем конокрадский дух, ли чо ли… Не-е… энто не Костя — на удалого конокрада никогда собака не забрешет…»
Цупко не спеша прошел в дом, надел штаны и войлочные сапоги на толстой кожаной подошве, продел тулуп в рукава и откинул кованый крюк на двери.
Вышел на крыльцо, зорко осматриваясь.
Во дворе никого не было. Цупко спустился с крыльца, прошел к навесу у сарая, взял приставленные к жердям вилы, цепко перехватил их в середине черенка и двинулся вдоль забора к воротам. И тут же вздрогнул от громкого шепота.
— Филя, Филя!
— Хто, твою мать?!
Цупко почувствовал, как букашки страха пробежали по спине.
— Трофим это, Задорожный…
Голос и впрямь был Трофима.
— …Сбегли мы с Яхой седня от милицанеров!
— Это с тем, что ли, частушником-плясуном?
— Он! Тока ноне не до частушек, паря…
— Оно понятно… — ухмыльнулся Филипп в темноте, отвернувшись от забора. — Ну и чо ты теперича?
