— Фамилию вовсе забудь! — резко оборвал Костя-Никифор. — Откуси язык, ботало коровье!
— Уже откусил! Могила! — перекрестился Бориска.
— Вот и браво тады… Ладно… Пойдем со мной, устрою тебя на постой. А там поглядим…
— Чаю бы выпить, согреться… Озяб я напрочь!
Ленков удивленно посмотрел на Багрова, покачал головой и оглушительно захохотал, приседая и хлопая себя по обтянутым шинельным сукном бедрам.
— Но ты, паря!.. Но даешь!.. Силен, насчет картошки дров поджарить!
Бориске на мгновение стало неловко. Но он тут же принял независимый вид и насупился.
— Ладно, не суропься! — весело бросил Ленков, продолжая похохатывать. — Пошли, кишка острожная! Ну чо ты букой зыришь?! Понимаю, понимаю, что на цугундере кишки подвело… Пошли! Дерябнем чаю с калачами в одном милом местечке.
Он ткнул Бориску кулаком в бок, и они пошли прочь от лавки. Ладный военный и одетый в лохмотья низкорослый паренек, старающийся шагать со своим спутником в ногу. Обносившийся пацан тараторил без умолку, а молодой военный молча кивал головой, зорко стреляя глазами по сторонам.
На углу Костя свернул с Коротковской на Благовещенскую, поднимающуюся вверх, к новому базару. Чуток не дойдя до базара, завернули на Сунгарийскую к крепким дверям под аляпистой вывеской «Харчевня».
Костя-Никифор хлопнул Бориску по плечу, толкнул в двери, за которыми щербатые ступени уводили вниз.
3
В этой харчевне, которую обитатели нового базара чаще упрощенно называли харчовкой, а темный люд — «лисьей норой», хозяйствовал грузный здоровенный мужик по прозвищу Филька-Медведь. Когда, впоследствии, Бориска увидит Филиппа Цупко, то поразится схожести двух Филек — Кабана и Медведя, Цупко и Притупова.
Сейчас Филипп Притупов косолапо, пригнувши вечно лохматую, с густой проседью голову, шествовал по просторному полутемному залу к столу в углу, где посетители готовили расчет.
Обедали у Фили-Медведя в основном крестьяне, приезжающие на базар из окрестных деревень, мелкие торговцы, реже — посетители торговых рядов. Вся публика — тихая, незлобивая, из тех, кого устраивали невысокие цены за простую еду; щи, кашу, густо заваренный чай с молоком, большие китайские пельмени, сваренные на пару, ядреную хрустящую кислую капусту и такие же крепкие и пузатые, бочковые огурцы, сочащиеся рассолом, — главную приманку для базарной пьяни.
Здесь, за штофом китайской хани, били по рукам торговцы, заключая сделки на мелкий оптовый торг, селяне обмозговывали вложение вырученных от торговли деньжат в нужные городские товары.
Харчевня не пустовала, поэтому ее избрали для своих встреч и различные сомнительные типы, промышлявшие в базарной круговерти мошенничеством, кражами, наводками на грабежи, сбытом ворованного. При удаче шпанистые субчики договаривались здесь с мерзкими толстыми бабищами насчет гулящих девочек, сторговывали адресок морфинилки или курильни опия, а чаще — шинкарки, торгующей дешевой ханкой или маньчжурским спиртом.
«Никифор» и Бориска прошли через зал, наполненный жующей и гомонящей публикой, шагнули под тяжелый полог.
Филя-Медведь поспешил следом.
В маленькой комнатке Костя развалился, не раздеваясь, на диване, кивнул Бориске на стул.
Тот сел, тут же принявшись расшнуровывать буквально примерзшие к ногам ботинки, освобождая оледеневшие ступни от холодных и грязных портянок, — терпеть уже не мог.
— Ну ты даешь! — засмеялся Костя-Никифор. — В харчовку пришли, не в баню!
— Мочи нет, отморозил, должно быть…
— Оно и понятно, — пнул Костя Борискин ботинок, поднял глаза на Филю-Медведя. — Надо парню обувку заменить, нет у тебя чего?
— Валенки тока…
— В самый раз! — отозвался кривящийся от боли Бориска — ноги в тепле начали отходить.
— Погодьте, — буркнул Филипп и скрылся за пологом. Вскоре вернулся, притащив пару серых валенок, с подшитыми дратвой толстыми войлочными подошвами. Кинул их Бориске. Тот сунул ноги в валенки, оказавшиеся впору, ежели намотать еще портянку.
Благодарный Бориска счастливо переводил глаза с Ленкова на хозяина харчевни.
— Браво-то чо!.. Носить — не сносить! Большое спасибочки!
— Владей! — засмеялся Костя, перемигиваясь с Филиппом. — Свой, партизанский дружок. Посидел в тюрьме малость. Вот из теплой осени в зиму и окунулся! Ничо, подкормить да обогреть — и очухается!
Вскоре на столе появилась глубокая миска с горячими наваристыми щами и духмяная краюха хлеба, которые принес в комнатку двенадцатилетний сирота Ваня Куйдин, курчавый, рослый, мослатый. С год назад приглядел его, голодно шныряющего между базарными рядами, Филипп Притупов, пригрел, взял в половые, за что Ванька стал у Фили-Медведя тенью.
Во второй заход мальчишка принес кровяной колбасы, толсто порезанной на фаянсовой тарелке, соленых груздей и сдобные калачи, обсыпанные маком.
Бориска про недавно проглоченные колбасу и булку враз забыл, снова глотая слюну.
Ленков насмешливо глянул на Бориску, махнул Ваньке-половому:
— Давай-ка, Ванятка, моей…
Курчавый мальчонка понимающе кивнул, выбежал, быстро вернулся и выставил на стол бутылку водки с засургученной головкой.
— Ну, друже Бориска, пропустим за встречу нечаянную. Присоединяйся, Филипп.
Маленького граненого стаканчика хватило, чтобы спиртное крепко ударило Бориске в голову. Вмиг захмелев, он неловко тыкал ложкой в миску с грибами.
— Ты добрый, Костя! Добрый…
— Не ори! Я же тебе сказал — Никифор!
— Прости, Костя, прости…
— Цыц, твою мать! Лучше поменьше жри, а то устроишь себе в кишках заворот с голодухи. Куда разогнался, кобелем на сучку? Посидим еще…
— От она, настоящая боевая дружба! Ты понял, дядя? — Бориска невидяще уставился на Филю-харчевника. — Да я… За Костю… Тьфу, ты черт! За Никифора… Костя, ты не сумлевайся, за твою доброту я… Дядя Никифор! Я расплачусь… За доброе отношение завсегда… Добрый ты, Костя, добрый…
— Иди, ляг на диван, вздремни. Ишь, развезло! — Притупов резко подхватил Бориску сзади под мышки, сволок к дивану. — Говорливый после рюмки!
— Ты, дядя, напрасно! — неожиданно трезво крикнул с дивана Бориска. — Если надо я — могила!
И рухнул на диван, полностью отключившись.
— Слабый на выпивку твой партизанский дружок, — проговорил, глядя на безжизненного Багрова, Притупов. — И говорливый… А пожрать — молодец, та еще кишка…
— Зато он мне преданней собаки будет, — ответил Ленков. — Ты, Филя, его лохмотья, — показал на валявшуюся в углу замызганную шинелешку, — выбрось. Ванятку к Ибрагиму пошли, пусть мою бекешку припрет. Дадим этому, все равно ее от мазуты не отмыть…
