— Пуля. Моя мать уверяет, что, когда выходила за него замуж, еще до войны в Алжире, он был, в общем-то, славный парень. А потом ему в голову попала пуля, и врачи не сумели ее вынуть. Его признали негодным к строевой службе, перевели в спецподразделение. Там ему доводилось пытать людей. Я вас на минутку оставлю, выйду покурить.
Адамберг последовал за ней и вытащил из кармана наполовину расплющенную сигарету. Сейчас он совсем близко видел ее медовые волосы, слишком густые для нормандки. Видел и веснушки на плечах, когда с них соскользнула шаль, но Лина тут же водворила ее на место.
— Он вас бил?
— А ваш отец вас бил?
— Нет. Он был сапожник.
— При чем тут это?
— Ни при чем.
— Меня он никогда не трогал. А вот моих братьев бил смертным боем. Когда Антонен был еще младенцем, он схватил его за ногу и сбросил с лестницы. Просто так. Четырнадцать переломов. Антонен год пролежал в больнице, весь загипсованный. А Мартен плохо ел. Он потихоньку сбрасывал еду в полую металлическую ножку стола. Однажды отец это заметил. Он заставил Мартена вытащить остатки из ножки стола рыболовным крючком, а потом съесть. Еда, конечно, была протухшая. Вот так он с ними обращался.
— А старший? Иппо?
— С ним было еще хуже.
Лина докурила сигарету и аккуратно столкнула окурок в водосточный желоб. В кармане у Адамберга завибрировал новый мобильник, тот, что предназначался для секретных переговоров. «Приеду вечером, пришли адрес. ЛВБ».
Вейренк. Вейренк, который приедет и прямо у него на глазах слопает его медовый пирог, обставит его в два счета благодаря своему нежному лицу и девичьему ротику.
«Не надо, все в порядке», — ответил Адамберг.
«Не все в порядке. Пришли адрес».
«По телефону нельзя?»
«Черт, пришли адрес».
Адамберг вернулся за стол и скрепя сердце отправил Вейренку адрес гостиницы Лео. У него вдруг испортилось настроение. На западе собираются тучи, вечером польет дождь.
— У вас проблемы?
— Коллега должен приехать, — ответил Адамберг, убирая телефон в карман.
— Поэтому мы все время проводили у Лео. — Лина продолжала свой рассказ, как бы не заметив долгой паузы. — Это она нас воспитала, она и граф. Говорят, Лео не выживет, машина не работает. Кажется, это вы тогда ее нашли. А теперь она с вами немного поговорила.
— Минутку, — перебил ее Адамберг, властно подняв руку.
Он достал из кармана ручку и записал на бумажной салфетке «машина». Это слово он уже слышал, его произнес врач с рыбьей фамилией. От этого слова у него перед глазами повис туман, в котором была скрыта какая-то мысль, но какая именно, он пока не знал. Положив салфетку в карман, он снова поднял глаза на Лину — глаза человека, который только что проснулся.
— Вы увидели вашего отца вместе с Адским Воинством? Когда вам было одиннадцать лет?
— Да, они вели одного «схваченного», мужчину. Но там был огонь и густой дым, он выл, судорожно вцепившись в лицо. Я не уверена, что это был отец. Но предполагаю, что да. Во всяком случае, я узнала его носки.
— А во второй раз они тоже вели «схваченного»?
— Это была старая женщина. Мы все ее знали, она по ночам бросала булыжники в ставни чужих домов. Она бормотала сквозь зубы проклятия, это была одна из тех старух, которых боятся все дети в округе.
— Ее обвиняли в убийстве?
— Не знаю. Вряд ли. Правда, муж у нее умер относительно рано, возможно, не без ее помощи.
— Она умерла?
— Да, через девять дней после того, как я ее видела с Воинством, мирно умерла в своей постели. Потом Свита Эллекена долго не появлялась, и вот месяц назад — опять.
— А четвертый «схваченный»? Вы заметили, мужчина это или женщина?
— Кажется, мужчина, но я не уверена. Понимаете, на него упал один из коней, и у него горели волосы. Я не могла как следует разглядеть его.
Она положила руку на свой округлый живот, словно желая определить на ощупь качество обеда, съеденного так быстро.
Было уже половина пятого утра, когда Адамберг пешком добрался до гостиницы Лео. Он ощущал во всем теле некое оцепенение, результат борьбы с обуревавшими его желаниями. Время от времени он доставал из кармана салфетку, смотрел на слово «машина» и убирал салфетку в карман. Это слово ничего ему не говорило. Если в нем и была заключена какая-то мысль, она таилась на большой глубине, застряв в расселине между скалами, скрытая огромными букетами водорослей. Рано или поздно она выскользнет из расселины и, покачиваясь, всплывет на поверхность. Адамберг умел размышлять только так. Выждать, закинуть сеть, а потом посмотреть, что в ней.
На кухне Данглар, засучив рукава, готовил завтрак и при этом рассуждал, а стоявший рядом Кромс ловил каждое его слово.
— Очень редко бывает, — говорил Данглар, — чтобы мизинец на ноге у человека был красивой формы. Обычно он деформированный, искривленный, скрюченный, не говоря уже о ногте, который не дорастает до нормального размера. С этой стороны уже подрумянилось, можешь перевернуть.
Адамберг, опершись о притолоку двери, наблюдал за тем, как его сын выполняет указания Данглара.
— Это из-за тесной обуви? — спросил Кромс.
— Нет, это результат эволюции. В наши дни человек ходит все меньше и меньше, вот палец и атрофировался, а через некоторое время исчезнет совсем. Еще двести-триста тысяч лет — и от него останется только кусочек ногтя, вырастающий прямо из стопы. Как у лошади. Ну и обувь, конечно, делает свое дело.
— Это как с зубами мудрости. У них больше нет места, чтобы расти.
— Совершенно верно. Мизинец — это, если хочешь, зуб мудрости для стопы.
— Или зуб мудрости — это мизинец для челюсти.
— Да, но такое определение слишком сложно для восприятия.
Адамберг вошел в кухню, налил себе кофе.
— Ну и как это было? — спросил Данглар.
— Я купался в ее лучах.
— Смертоносных?
— Нет, золотых. Она малость полновата, зубы выпирают, но я купался в ее лучах.
— Опасная процедура, — неодобрительно заметил Данглар.
— По-моему, я никогда не рассказывал вам об эльзасском пироге с медом, который я в детстве ел у одной моей тетки. Так вот, представьте себе этот пирог, только ростом метр шестьдесят пять.
— Не забывайте, эта Вандермот — клиническая психопатка.
— Может быть. Хотя она не производит такого впечатления. Уверенная в себе, но по-детски ранимая, словоохотливая, но лишнего не скажет.
— А вот пальцы на ногах у нее, скорее всего, уродливые.
— Деформированные, — уточнил Кромс.
