Эльбо мягко заворковал, и Адамберг, истолковав это как знак согласия, вытащил его из туфли и посадил на подоконник.
— Улетай, когда захочешь, — сказал он. — Прощальную записку можешь не оставлять, я не обижусь.
XXXVI
Адамберг подумал, что надо бы принести цветы мамаше Вандермот. В десять утра он деликатно постучал в ее дверь. Сегодня среда, есть шанс встретиться с Линой: за то, что в субботу она работала допоздна, в среду ей разрешалось с утра побыть дома. Комиссар хотел допросить их обоих, Лину и Иппо, но порознь, так будет надежнее. Он застал все семейство за завтраком, они еще не успели толком одеться. Адамберг поздоровался со всеми по очереди, всматриваясь в их заспанные лица. Помятая физиономия Иппо выглядела вполне убедительно, однако в такую жару совсем не трудно сделать вид, будто ты только что проснулся. Правда, отекшие за ночь веки — это уже не симуляция. Но у Иппо глаза всегда были припухшие, и от этого его взгляд часто делался тусклым и неприятным.
Мадам Вандермот — единственная, кто был уже полностью одет, — взяла букет с искренней радостью и сразу же предложила комиссару кофе.
— Говорят, в Сернэ случилось несчастье. — Впервые после приезда Адамберг услышал, как она разговаривает — застенчивым, но внятным, звонким голосом. — Но это, по крайней мере, не связано с той ужасной историей? С Мортамбо ничего не случилось?
— Кто вам сказал? — спросил Адамберг.
— Это был Мортамбо? — не унималась она.
— Нет, не он.
— Слава богу! — облегченно вздохнула мадам Вандермот. — Потому что, если и дальше так пойдет, мне и моим деткам придется уехать отсюда.
— Перестань, мама, — бесцветным голосом произнес Мартен.
— Я знаю, что говорю, мой мальчик. Вы все закрываете на это глаза, так уж вы устроены. Но рано или поздно кто-то придет сюда, кто-то придет и убьет нас.
— Перестань, мама, — повторил Мартен. — Люди слишком нас боятся.
— Они ничего не понимают, — сказала мать, обращаясь к Адамбергу. — Не понимают, что люди во всем винят нас. Бедная моя девочка, хоть бы ты держала язык за зубами.
— Я была не вправе, — строго ответила Лина: казалось, тревога матери ее не волнует. — Ты же знаешь. Надо, чтобы у «схваченных» был шанс спастись.
— Это верно, — согласилась мадам Вандермот, садясь за стол. — Но ведь нам некуда идти. Я же должна их защитить, — снова обратилась она к Адамбергу.
— Никто нас не тронет, мама, — сказал Ипполит и воздел к потолку свои изуродованные руки. Все расхохотались.
— Они ничего не понимают, — негромко сказала мать. Видно было, что она очень расстроена. — Не показывай руки, Ипполит. Сейчас не время паясничать, вон в Сернэ человек погиб.
— А что там случилось? — спросила Лина, на которую Адамберг старался не смотреть: ее грудь просвечивала сквозь белую пижаму.
— Мама же тебе сказала, — вмешался Антонен. — Кто-то бросился под канский поезд. Это было самоубийство, вот что она хотела сказать.
— Как вы об этом узнали? — спросил Адамберг.
— Слышала, когда ходила за покупками. Начальник станции пришел на работу без четверти восемь, а там — полиция и «скорая помощь». Он поговорил с одним фельдшером, и тот ему все рассказал.
— Без четверти восемь? Но ведь первый поезд там останавливается только в одиннадцать.
— Позвонил машинист экспресса. Ему показалось, что на пути что-то лежало, вот начальник и пришел проверить. Вы знаете, кто погибший?
— А вам об этом сказали?
— Нет, — ответил за мать Ипполит. — Наверно, это Маргерит Вану.
— Почему именно она? — спросил Мартен.
— Ты же знаешь, что говорят в Сернэ. Она алитяпс.
— Она спятила, — пояснила Лина.
— Правда? Как это? — спросил Антонен с живым, неподдельным интересом человека, который не допускает мысли, что может спятить сам.
— Это с тех пор, как ее бросил муж. Она кричит, рвет на себе одежду, чертит линии на стенах домов и пишет на них. В смысле, на стенах.
— Что же она пишет?
— «Мерские свиньи». Через «с», — сказал Иппо. — То в единственном числе, то во множественном. Она покрыла этими надписями всю деревню, и людям это стало надоедать. Каждый день мэр посылает кого-нибудь стереть надписи, которые она сделала ночью. А еще, поскольку у нее есть деньги, она берет крупную купюру и где-нибудь прячет, под камнем или под деревом. А утром все бросаются искать эту бумажку, словно в игре в прятки. И в результате все опаздывают на работу. То есть она в одиночку дезорганизует жизнь всей деревни. Хотя, с другой стороны, закон не запрещает прятать крупные купюры.
— Вот потеха, — сказал Мартен.
— Да, потеха, — согласился Иппо.
— Никакая это не потеха, — одернула их мадам Вандермот. — Бедная женщина не в своем уме, она страдает.
— Да, и все-таки это потеха, — сказал Иппо и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку.
И мать вдруг совершенно преобразилась, словно осознав, что любые упреки тут бесполезны и несправедливы. Он похлопала великовозрастного сына по руке и пошла к своему креслу в углу комнаты. Усевшись там, она, очевидно, устранится от участия в беседе. Это был незаметный и безопасный способ уйти со сцены, как бы оставив вместо себя двойника.
— Надо послать цветов на похороны, — сказала Лина. — Все-таки это была наша тетя.
— Может, я в поле нарву? — предложил Мартен.
— Полевые цветы на похороны не посылают.
— Верно, надо в магазине купить, — согласился Антонен. — Давайте купим лилии!
— Да нет же, лилии — это на свадьбу.
— К тому же лилии нам не по карману, — добавила Лина.
— А если анемоны? — предложил Иппо. — Они дешевые.
— Анемоны цветут ранней весной, — возразила ему сестра.
Адамберг слушал, как они выбирают цветы, которые надо послать на похороны Маргерит, и думал, что этот разговор, если только он не сочинен заранее каким-то гениальным злодеем, самым убедительным образом доказывает непричастность Вандермотов к происшествию в Сернэ. Впрочем, в каждом из Вандермотов была искра гениальности.
— Знаете, Маргерит не умерла, — сказал наконец Адамберг.
— Правда? Значит, цветы можно не покупать, — обрадовался Иппо.
— Тогда кто же погиб? — поинтересовался Мартен.
— Никто. Человек лежал между рельсами, и поезд проехал над ним, не задев его.
— Браво! — сказал Антонен. — Вот это я называю художественным переживанием.
Говоря это, молодой человек протянул сестре кусок сахара; Лина поняла его без слов и разломила сахар пополам. Антонен не решался сам ломать сахар, поскольку для этого нужны крепкие пальцы. Адамберг отвел глаза. В последние дни кусочки сахара буквально преследовали его, и сейчас он ощутил нервную дрожь, как будто его окружило многочисленное вражеское войско и забрасывает бомбами в бумажных обертках.
