Между тем я вздрогнул, когда увидел сердечко. Оно было слишком хорошо мне знакомо. Моим маленьким детям точно такое слишком часто дарили полузнакомые и совсем незнакомые люди. Я его и сам несколько раз дарил своим детям. Дело в том, что сердечко отрывали с руками и до сих пор, кажется, отрывают в магазинах IKEA, где оно лежит тоннами в отделе детских игрушек. Зачем на нем расписался Слободан Милосович? История с мягкой игрушкой была, мягко говоря, странной.
Еще через час гроб понесли дальше. Улицы все сужались, и в какой-то момент я довольно быстро пошел в людском коридоре впереди него, чтобы он не наступал мне на пятки: люди, которые несли гроб, торопились, очевидно, успеть до наступления темноты и уже никак не успевали. Несколько раз меня пытались остановить разные люди, но я старался не разговаривать с ними. Так я дошел почти что до входа в дом. Я стоял за турникетами в пятидесяти метрах от входа в дом. По другую сторону турникетов были десятки теле— и фотокамер. Люди, судя по их виду, томились здесь с утра, а то и с вечера. Я понял, что зашел очень далеко. Через четверть часа машина с гробом поравнялась со мной. За ней шли уже всего человек десять, всех остальных отсекли раньше. Видимо, это были только родственники Милосовича. Из посторонних рядом со мной шли еще только все те же три подростка и сопровождающий их инвалид, быстро передвигающийся в своем кресле.
Мы подошли ко входу в дом 41 по улице Неманьина. Здесь гроб вытащили из машины и внесли в открытые ворота. Детей с инвалидом и еще несколько человек, стоявших у входа (в основном это были какие-то люди в военной форме), пустили внутрь, а меня наконец остановили, не объясняя причин. Я видел, как в дом вошли некоторые ораторы митинга в Белграде (но некоторых так и не пустили). Все эти люди подошли ко входу, похоже, через двор соседского дома.
Через четверть часа ко мне подошли и спросили, откуда я. Я честно ответил:
— Руссия.
Мне знаком показали, что я могу зайти.
Было уже совсем темно. Но во дворе горел довольно яркий свет прожекторов. Вокруг могилы стояли человек сорок. Гроб как раз опускали. Я видел, как медленно и печально он опускается в забетонированную яму. Потом, ночью, в гостинице, когда я смотрел телекартинку, мне самому казалось, что включился такой-то величественный электронный механизм по опусканию гроба. Но на самом деле я-то, стоя недалеко от могилы, хорошо видел, что сидевший рядом с ней на корточках пожилой серб, кряхтя, крутит металлическую ручку. Такой ручкой закатывают банки с огурцами.
И я успел увидеть главное: гроб так и не открыли перед тем, как над ним задвинули могильную плиту. С покойником прощались за глаза. В могилу полетело сердечко с ручками отставного генерала Ивашова и другие мелкие предметы. Депутат Александр Филатов, как он признавался, не удержался и „тоже, грешным делом, кинул кое-что“. После моих расспросов он не удержался и признался, что это был его депутатский значок.
Меня спросили, что это я тут пишу, и, узнав, что я журналист, попросили выйти из дома. Я не спорил, потому что это был не тот случай, чтобы спорить, и потому что все самое главное я увидел. Вернее, не увидел. Я не увидел в этом гробу Слободана Милосовича.
Последними, кого я увидел в доме, были белые голуби. Их выпустили, когда закрывали плиту. И я услышал музыку. Я не поверил своим ушам.
Его похоронили под „Подмосковные вечера“».
Вскоре Филатову позвонил Вождь.
— Что ты там наговорил этому писаке? — недовольно спросил он.
— Какому писаке? — не понял тот.
— Про Слободана, которого никто не видел.
— Ничего я ему не говорил. Он и сам там присутствовал, у него есть свое мнение.
Были и другие звонки от влиятельных людей, но всех их Филатову удалось с легкостью парировать таким же образом.
— Он сам все видел и написал, как считал нужным, — отвечал он.
Еще через несколько дней Филатов выполнил обещание, данное Милошу, и навел справки о возможности устройства дочери заместителя министра в МГИМО. Ответ из института был положительным. Филатов стал набирать Милоша, чтобы обрадовать того приятным известием, но оказалось, что тот недоступен ни по мобильному, ни по рабочему телефону. Он не отвечал на звонки и не перезванивал сам, несмотря на оставленную секретарям информацию. Похоже, дочурка передумала поступать в МГИМО, а на непроданные предприятия нашлись покупатели — сразу и на все.
За текущими делами история с похоронами Слободана стала забываться.
ГЛАВА XXI
СУВЕНИР ИЗ МОГИЛЫ
Косовскую икону Филатов поставил в застекленный шкаф в своем домашнем кабинете и некоторое время на нее любовался. А потом до него вдруг дошло — ведь это же контрабанда. Если она такая древняя и дорогая, как говорил Милош, то для ее вывоза и владения ею нужно специальное разрешение. А Милош ничего такого не дал. Не зря он не хотел брать икону, а Милош настаивал. И в самолет пронес ее сам, чтобы миновать таможенный контроль.
Филатов стал развивать мысль дальше, и коварство замысла Милоша открылось ему во всех деталях. «Допустим, я передумал бы тогда лететь, а захотел остаться в Белграде, — размышлял он. — Но Милошу этого не надо, его задача — сопроводить меня до самолета и отправить в Москву. С глаз долой — из сердца вон, если можно так выразиться. Что делает Милош? Через помощников сообщает таможенникам, что я везу контрабандную икону. А сам уезжает. Икону находят, меня задерживают, оформляют протокол и принудительно отправляют домой. Организовывают утечку информации в СМИ, разгорается скандал. С этого момента въезд в Сербию мне заказан. Икона, по сути, была миной подо мной. И она должна была сработать, если бы я заартачился».
Осознав это, Филатов завернул икону в бумагу, перевязал веревкой и отдал водителю.
— Завезешь в церковь, отдашь батюшке, — распорядился он.
— В какую церковь? — не понял водитель.
— Мимо которой мы каждый день ездим.
— А если батюшка спросит, от кого она?
— Скажешь, от раба божьего Александра. Фамилию называть не нужно.
Избавившись от иконы, Филатов вздохнул с облегчением.
Но покой длился недолго. Недели через две в его думский кабинет заглянула секретарша, держа в руке трубку радиотелефона. Ее лицо было встревоженно.
— Вас спрашивают из милиции, — сообщила она и протянула ему трубку.
Филатов удивился. Он был гражданином законопослушным, и милиция никогда его не беспокоила. Даже в пьяных драках по молодости не участвовал. Как-то все время устраивалось так, что выяснять отношения с помощью кулаков не приходилось. Голова всегда оказывалась более эффективным инструментом.
— Слушаю? — с недоумением произнес он в трубку.
— Старший следователь Таганского РОВД майор Петров, — представился звонивший. — Вы не могли бы к нам заехать, скажем, завтра в первой половине дня?
