– Угу. Тогда я… пойду. – И спускается на ступеньку.
– Нет, – возражаю я слишком поспешно и громко.
Мое «нет» звучит почти отчаянно, и я съеживаюсь от смущения. Поскольку я не понимаю, зачем он здесь и почему продолжает докучать мне, любопытство пересиливает. Отступив в сторону, я шире распахиваю дверь:
– Входи, но тебя могут припахать к работе.
Замявшись, он вновь поднимается, входит в дом, и я закрываю за ним дверь. Борясь со смущением, я иду на кухню, беру мерный стакан и продолжаю свое занятие, словно ко мне не пришел сердцеед.
– Готовишься к распродаже домашней выпечки? – Он обходит вокруг бара, разглядывая изобилие десертов, разложенных на столешнице.
– Мама уехала на выходные. Она противница сахара, в ее отсутствие я отрываюсь.
Холдер со смехом берет печенье, но сперва вопросительно смотрит на меня.
– Угощайся, – говорю. – Но имей в виду: раз я люблю печь, это не значит, что я большая мастерица. – Я просеиваю остатки муки и насыпаю их в миску.
– Значит, дом в твоем распоряжении и ты посвящаешь вечер пятницы выпечке? Типичный тинейджер, – насмехается он.
– Что мне ответить? – Я пожимаю плечами. – Я бунтарская душа.
Он поворачивается, открывает один шкаф и, осмотрев содержимое, закрывает. Потом, открыв другой, берет стакан.
– Молоко есть? – спрашивает он, направляясь к холодильнику.
Перестаю размешивать и смотрю, как он достает молоко и наливает себе стакан, как у себя дома. Отпив, оборачивается и, увидев, что я таращусь на него, ухмыляется:
– К печенью всегда предлагают молоко. Хозяйка из тебя никудышная.
Схватив еще одно печенье, он идет с молоком к бару и садится.
– А я оставляю гостеприимство для приглашенных гостей, – с сарказмом произношу я, снова поворачиваясь к столешнице.
– А-а! – Он смеется.
Я включаю миксер, чтобы был благовидный предлог не разговаривать с ним три минуты. Незаметно выискивая отражающую поверхность, я пытаюсь проверить, как выгляжу. Не сомневаюсь, что мука у меня везде. Я знаю, что волосы забраны наверх с помощью карандаша, а спортивные штаны я ношу уже четвертый день подряд. Неумытая. Я пытаюсь небрежно смахнуть муку, понимая, что это дохлый номер. Ну, ладно, вряд ли я выгляжу хуже, чем в тот день, когда меня положили на диван с прилипшим к щеке гравием.
Выключив миксер, я нажимаю кнопку, освобождающую лезвия. Одно подношу ко рту и облизываю, другое передаю Холдеру:
– Хочешь? Это немецкий шоколад.
Он с улыбкой берет лезвие:
– До чего любезно с твоей стороны.
– Заткнись и облизывай, а не то оставлю себе. – Я подхожу к шкафчику и достаю свою личную чашку, но наливаю стакан воды. – Хочешь запить или будешь притворяться, что тебе нравится эта веганская гадость?
Он смеется и морщит нос, потом подталкивает ко мне свою чашку:
– Я старался не подавать вида, но больше не могу это пить. Да, воды. Пожалуйста.
Я смеюсь, споласкиваю его чашку и вручаю стакан с водой. Потом сажусь напротив и глазею на него, откусывая от пирожного. Я жду, когда он объяснит, зачем пожаловал, но он не объясняет. Он просто сидит напротив меня и смотрит, как я жую. Я не спрашиваю, потому что мне нравится, когда мы молчим. Лучше нам обоим заткнуться, поскольку все наши разговоры заканчиваются ссорой.
Холдер встает и, не спросив разрешения, проходит в гостиную. Он с любопытством озирается, рассматривает фотографии на стенах. Подойдя ближе, неспешно изучает каждую. Я откидываюсь в кресле и наблюдаю за ним.
Он никогда не суетится, и все его движения кажутся уверенными. Создается впечатление, что все его мысли и поступки педантично спланированы на много дней вперед. Я представляю, как он в своей комнате подбирает и записывает слова на следующий день.
– Твоя мама молодо выглядит, – замечает он.
– Да, она молодая.
– Ты не похожа на нее. Наверное, в отца? – Обернувшись, он смотрит на меня.
– Не знаю, – пожимаю я плечами. – Я не помню его.
Холдер снова поворачивается к фотографиям и проводит пальцем по одной:
– Умер?
Это звучит резковато, и я почти уверена: он знает, что это не так, иначе не спрашивал бы так небрежно.
– Не знаю. Я его не видела с пяти лет.
Холдер возвращается в кухню и снова садится напротив меня:
– И это все? Не будет никакой истории?
– О, история есть. Просто не хочу рассказывать.
Уверена, что история есть… Просто мне она неизвестна. Карен ничего не знает о моей прошлой жизни, и я не считаю нужным вести раскопки. Что такое несколько безвестных лет, когда у меня было тринадцать отличных?
Он снова улыбается, но улыбка немного недоверчивая, а глаза смотрят насмешливо.
– Печенье у тебя вкусное, – хвалит он, умело меняя тему. – Зря ты недооцениваешь свои кулинарные способности.
Что-то пищит, и я вскакиваю и подбегаю к плите. Открываю духовку, но торт еще не готов. Повернувшись, вижу Холдера с моим сотовым в руках.
– Ты получила сообщение. – Он смеется. – Торт отличный.
Я бросаю на столешницу прихватку, потом возвращаюсь на место. Холдер без тени смущения просматривает мои эсэмэски. Мне на это, в общем-то, наплевать, поэтому я не возражаю.
– Я думал, тебе не разрешают пользоваться телефоном, – говорит он. – Или это был просто жалкий предлог, чтобы не дать мне номер?
– Мне действительно не разрешают. На днях мне его подарила лучшая подруга. С него можно только посылать сообщения.
Он поворачивает ко мне дисплей:
– Что это за сообщения, черт возьми? – И он читает: – «Скай, ты прекрасна. Ты, пожалуй, самое совершенное существо во вселенной, и тому, кто с этим не согласится, не поздоровится». – Вопросительно изогнув бровь, он поднимает на меня взгляд, потом вновь смотрит на телефон. – О господи! Они все такие. Только не говори, что сама посылаешь их себе для повышения самооценки.
Я со смехом тянусь через стойку и выхватываю у него мобильник:
– Перестань. Не надо портить кайф.
Он запрокидывает голову и хохочет:
– Бог мой, так и есть? Все эсэмэски от тебя?
– Нет, – обижаюсь я. – От Сикс. Она моя лучшая подруга, которая уехала от меня на край света. Она скучает и не хочет, чтобы я грустила, поэтому каждый день посылает мне что-то приятное. По-моему, очень мило.
– Нет, ты так не думаешь. Ты считаешь их дурацкими и, вероятно, даже не читаешь.
Откуда он знает?
Я кладу телефон и скрещиваю руки на груди.
