– Я из собеса… – чуть слышно произнесла она,
тайком вытирая вспотевшие ладони. – Меня зовут Анна…
– И что дальше?
– Я хотела узнать, кто будет Элеонору Георгиевну
хоронить…
– Ну я.
– А вы кто? – удивленно заморгала Аня.
– Сын. Кто же еще?
Аня ойкнула и уставилась на бабусиного сына с таким ужасом,
будто он был привидением.
Эдуард
Эдик хмуро смотрел на перепуганную девушку в задрипанном
пальто и не мог понять, что ей нужно. Сначала он решил, что она пришла просить
подаяния – уж слишком бедно была одета, потом – чтобы что-нибудь украсть, а
теперь не знал, что думать. Девушка, несмотря на затрапезный гардероб,
производила впечатление честного человека.
– Сын? – переспросила она, растерянно приоткрыв
небольшой пухлый рот.
– И что тут странного? – привычно рявкнул он, но,
увидев, как вздрогнула девушка, постарался говорить мягче: – У вас в собесе
разве не знают, что у нее есть сын?
– Нет. Она одинока…
Эдик раскатисто рассмеялся, чем привел Аню в неописуемое
волнение – не девка, а трусливый заяц какой-то.
– Ну старуха, ну дает! Даже государство умудрилась
обдурить!
– Вы правда ее сын? – все еще не верила Аня.
– Сын, сын, – закивал он, по-прежнему
улыбаясь. – Эдуард Петрович Новицкий, к вашим услугам.
– А я Аня, Аня Железнова, – немного осмелела
девушка. – Я за вашей мамой ухаживала… Я очень ее полюбила, она была
такая… такая… добрая…
Эдик еще внимательнее посмотрел на девчонку – на самом деле
такая наивная или притворяется? Девчонка от его пристального взгляда
стушевалась: покраснела, опустила очи долу и тут же замолчала. Нет, эта не
притворяется, эта от природы такая, решил Эдуард (он хорошо читал по лицам –
тюрьма научила), одно непонятно: как она умудрилась эту наивность сохранить,
тем более живя в Москве, – столица и не таких развращала…
Угораздило же бедняжку родиться в конце двадцатого века.
Таким тут не место, им бы в век семнадцатый, а то и к рыцарям! Сразу видно, к
современной жизни не приспособлена, отчего несчастна и одинока – у подобных
девчушек даже подруг нет, не говоря уж о друзьях…
– С кем живешь-то, Анна Железнова? – спросил Эдик
приветливо, ему больше не хотелось нагонять на девчушку страху.
– Одна, вернее, с соседями… У меня комната в
коммуналке…
– Родители где?
– Мать умерла, а отца у меня никогда не было… –
Аня запнулась, – нагуляли меня…
Эдуард Петрович удивленно приподнял брови – у гулящей матери
выросла эдакая незабудка. Надо же!
– А жених у тебя, Аня, есть? – решил уточнить он.
– Смеетесь? – смутилась Аня. – Кто на меня
позарится?
Вот тут Эдуард с девушкой не согласился бы. Позариться на
нее мог кто угодно, потому что внешность у нее была очень приятной, только эту
приятность под лохмотьями очень трудно разглядеть. И он, например, сначала
посчитал Аню дурнушкой – уж очень уродовала ее дурацкая мохеровая шапка, сильно
старил темный, намотанный на шее шарф, а мешковатое пальто делало фигуру
бесформенной. Но теперь, когда девушка стянула с головы свой безобразный убор и
расслабила удавку, оказалось, что у нее густые волнистые волосы, нежное
овальное личико, большие серые глаза и тонкий, с небольшой горбинкой нос.
Хламиду свою она еще не сняла, но Эдик мог поклясться, что Анютка еще и
стройненькая.
– А ты по-другому одеваться не пробовала? –
задумчиво спросил Эдуард, закончив осмотр Аниной внешности.
– Нет, – честно призналась она.
– Почему?
– Не пробовала, и все.
«Маленькая гордячка, – с симпатией подумал
Эдуард, – не хочет признаваться, что денег ей хватает только на еду и это
тряпье».
– Хочешь, бабок дам, – неожиданно предложил
он. – Пальто себе купишь…
Аня вспыхнула и резко ответила:
– Не надо!
– Просто так, а не за то, о чем ты подумала, – с
досадой протянул он. – В благодарность за заботу о матери…
– Все равно не надо. Пальто я себе на следующий год
сама куплю.
– Как знаешь, – хмуро проговорил Эдик. –
Только мой тебе совет – не отказывайся от помощи, когда ее предлагают
искренне… – Он остро глянул на нее, потом опустил глаза и привычно грубо
бросил: – Приходи завтра к двенадцати на похороны. С ментами я договорился,
тело сегодня отдадут…
– Я обязательно приду… Но, может, чем помочь?
– До завтра, – отрезал Эдуард, отворачиваясь к
окну.
– До свидания, – прошептала Аня в ответ, но не
ушла, а, помявшись, по-прежнему робко попросила: – А можно мне взять что-нибудь
на память?
Эдуард Петрович резко обернулся, его глаза горели, рот
кривился. В этот миг он был страшен, он всегда становился отталкивающе злобным
в минуты разочарования. А в данный момент он был жутко разочарован! Как же!
Принял обычную попрошайку, аферистку, мародерку за честную девушку. Посчитал ее
невинной, искренней, даже пальто ей хотел купить, старый дурень, а девка
просто-напросто хотела поживиться: заграбастать пару антикварных штучек (Эдик,
правда, ни одной пока не видел, но не сомневался, что они есть – мать всю жизнь
собирала старинные вещи и не могла без них жить).
– Ну бери! – процедил он сквозь зубы, стараясь до
поры сдержать свой гнев: ему было интересно узнать, где его мамаша устроила
тайник.
Аня благодарно улыбнулась, быстро подошла к столу, бережно
взяла с него толстую книгу в потрепанном перелете и, прижав ее к груди, вышла
из квартиры.
День третий
Елена
Кладбищенские ворота были распахнуты, около них толпилась
кучка неопрятных нищих, выклянчивающих подаяние у одиноких посетителей погоста.
Это были жуткие люди: грязные, беззубые, пьяные, покалеченные, но не в
чеченской войне, в чем они пытались уверить прохожих, а в пьяных драках.
Завидев хорошо одетую женщину, они кинулись к ней, протягивая свои черные в
волдырях руки, и заныли на разные голоса. Лена попыталась обойти их, но не
тут-то было, попрошайки встали стеной, преграждая дорогу. Мысленно выругавшись,
она швырнула в самый центр зловонной кучи тел пачку десяток, после чего
беспрепятственно прошла на кладбище.
«Надеюсь, бомжи не смотрят телевизор», – подумала она,
торопливо повернув на одну из основных дорожек. Ей не хотелось, чтобы ее здесь
видели, и не только бродяги, но и никто другой, потому что приходить на
кладбище ей было ни к чему. Ей и Алекс об этом сказал. Да и сама она это
понимала, но ноги сами принесли ее сюда, так что ничего теперь не поделаешь…
Дорожка сделала плавный изгиб, и перед Лениным взором
предстал ряд свежих могил, значит, ей сюда. Лена надвинула шляпу на глаза,
погрузила лицо до самого носа в кольцо кашемирового шарфа, приподняла воротник
(ей нужна была стопроцентная уверенность в том, что ее не узнает ни одна живая душа)
и только после этого вышла на открытое пространство.
