Ева вошла в кухню, бросила на пол свое новое манто, включила
любимый диск «Бах и звуки океана», налила в рюмку пятьдесят граммов «перцовки»,
залпом выпила, занюхала комнатной орхидеей. Если бы кто-то из знакомых увидел,
как светская львица Ева Новицкая хлещет плебейскую настойку, да еще и не
закусывая, не поверил бы своим глазам, потому что госпожа Новицкая пьет только
коллекционное шампанское. На самом деле Ева его терпеть не могла, но, несмотря
на отвращение, пила, и не только для имиджа, но еще и потому, что крепкие
напитки кружили голову, а «шипучка» позволяла оставаться трезвой.
Налив в стопку еще немного настойки и прихватив со стола
задубевший кусок медового кекса, Ева отправилась в гостиную. Там, удобно
устроившись на мягком диване, она одним глотком выпила перцовку, закусила
сдобным сухарем, после чего с удовольствием осмотрелась. Хороша у нее
квартирка, ничего не скажешь! Шикарная «трешка» в старинном доме, с эркером,
высоченными потолками, настоящим дубовым паркетом и даже колоннадой. Конечно, в
эту стодвадцатилетнюю старушку пришлось вложить кучу денег (одна новая
канализация во сколько встала, не говоря уже о реставрации паркета и замене
окон!), но результат того стол… Честное слово, стоил! Квартира теперь была чудо
как хороша… И самое главное – не похожа на все эти однотипные модерновые хаты в
стиле хай-тек, напичканные пластиком, винилом, стеклом и уродскими
светильниками. Евина квартира была другой: на стенах ткань, на полу дуб, на
потолке лепнина с позолотой, вся мебель из натурального красного дерева, а
аксессуары – из бронзы или антикварного фарфора…
Даже страшно подумать, что когда-то она хотела весь этот
хлам (тогда она еще не видела разницы между старьем и стариной) выкинуть на
помойку… Было это семь лет назад, когда она только-только стала полновластной
хозяйкой этой шикарной, но жутко запущенной квартиры и не знала, с чего начать,
дабы привести ее в божеский вид. «Все выкину, – думала она, сдувая пыль с
пузатого херувима, что стоял на жутком комоде в углу гостиной, – все
подчистую, а вместо этого безобразия поставлю шкаф „Стенли“ и кровать с водяным
матрасом». Помнится, она даже вытащила из квартиры журнальный столик с гнутыми
ножками и собралась нести его на помойку, но, на счастье, по дороге ее
перехватил какой-то чудной очкастый старик и предложил за него немыслимую сумму
в долларах. Ева, естественно, не продала – она всегда была девушкой практичной,
вместо этого она отправилась к знакомому антиквару, который оценил кривоногий
столик в два раза дороже.
С того памятного дня прошло больше семи лет, но до сих пор
Ева помнит, с каким восторгом она вернулась в свою захламленную квартиру, с
какой нежностью пробежала пальцами по лакированной поверхности комода (середина
XVIII века, как оказалось), с каким трепетом стерла пыль с херувима, с какой
неожиданной радостью осознала, что все эти вещи, принадлежащие некогда русским
аристократам, – теперь ее, и с какой непоколебимой уверенностью решила –
она с ними никогда не расстанется!
Слово свое она сдержала: ни одна мелочь, даже самая бросовая
(паршивенькое начало XX века), не покинула этой квартиры. Даже глупая
конфетница из горного хрусталя, которой она не очень дорожила, осталась стоять
там же, где стояла всегда – на буфете. В принципе и сам буфет ей не сильно
нравился, уж очень был громоздок, но и его она не собиралась продавать. Не
говоря уже о кривоногом столике, ее любимце, на котором так хорошо смотрелся
белый ретро-телефон…
Вдруг телефон зазвонил. Да так неожиданно громко, что Ева
поперхнулась кексом, который машинально жевала.
– Вот хрень, – выругалась она сквозь зубы и,
стряхнув с губ пахнущие медом крошки, взяла трубку. – Алло!
Ей никто не ответил. Из трубки доносилось лишь легкое
потрескиванье и далекая музыка.
– Что за ё-кэ-лэ-мэ-нэ? – рявкнула Ева в
мембрану. – Але!
Опять молчание. И когда Ева уже собралась бросить трубку, на
том конце провода неожиданно отчетливо прозвучало:
– Старуха умерла!
Эдуард
Эдуард Петрович, покряхтывая, влез в салон своей машины. Пыхтя
и вытирая пот крахмальным платком, уселся. Поерзав на сиденье, принял положение
для его грузного тела удобное, откинулся на спинку, закрыл глаза. «Надо
худеть, – в очередной раз подумал он, – иначе до шестидесяти не
дотяну. На красоту фигуры плевать, не до красоты нынче, в моем возрасте главное
здоровье, которое, как известно, не купишь… К сожалению…» Иначе у Эдуарда
Петровича было бы самое лучшее, самое молодецкое здоровье, потому что он
дьявольски богат.
– Куда едем, Эдуард Петрович? – мягко спросил водитель,
повернувшись к боссу всем корпусом, он знал, что старик любит, когда ему
смотрят прямо в глаза.
– Давай в контору, – буркнул Эдуард, расслабляя
ремень на брюках. Ему тяжело было сидеть с утянутым брюхом, вот и расстегнул,
чтоб дышалось вольготнее. – Потом вернешься за Каринкой, свозишь ее к
массажисту.
Каринкой он звал свою любовницу Карине, королеву красоты
Армении, приехавшую в столицу дружественной России для того, чтобы стать
звездой. Звездой она, понятное дело, не стала, в Москве таких королев пруд
пруди, зато отхватила себе богатого, доброго, а главное – совсем не
требовательного любовника. Единственное, на чем наставил Эдуард, так это на
порядочности: то есть не красть, не врать, не изменять. Еще – не пытаться
«залететь» и не требовать регистрации отношений. Хочешь детишек и штампик в
паспорте – ищи другого, а Эдуард Петрович в этом не помощник: слишком стар и
слишком мудр, чтобы поверить в то, что голозадая молодуха полюбила его за
красивые глаза, а не за счет в Цюрихском банке… К тому же Эдуард уже был
когда-то женат (супружница его, к сожалению, умерла молодой), и дети у него
имелись (эти неизвестно, правда, к счастью или к сожалению, живы-здоровы), но
ни жена, ни дети не сделали его настоящим семьянином. Он всегда был одиночкой.
Волком-одиночкой! Вульфом, именно такое «погоняло» дали ему на зоне, и именно
так (за глаза, конечно) его называли до сих пор.
Сидел Эдуард Петрович три раза. Первую ходку получил
малолеткой, вторую – уже в зрелом возрасте, третью – сразу за второй.
Освободившись в последний раз, Вульф поклялся себе больше не попадаться. Клятву
сдержал, хоть для этого и пришлось пойти на пару заказных убийств.
Когда он сидел во второй раз, умерла его жена, и дети, пацан
и девчушка, остались на попечении его матери, женщины бескомпромиссной,
волевой, властной, именно она запретила ребятам видеться с отцом, потому что
такой отец, по ее же словам, детям не нужен. И дети согласились, они
соглашались со всем, что вдалбливала им бабка… Эдуард вспомнил, как попытался
однажды поговорить со своей дочерью. Было это давно, девчушке только-только
исполнилось двенадцать, а он всего месяц, как «откинулся» во второй раз. Эдуард
подошел к девочке, когда она возвращалась из школы (было двадцать пятое мая,
последний звонок, и малышка, помнится, была разряжена в банты и парадную
форму), сказал, что он соскучился, что хочет чаще видеться, что, несмотря ни на
что, любит их с братом и мечтает с ними воссоединиться… И что же ответила на
это его малолетняя дочура, его любимая, дорогая девочка? А девочка ответила
так: «Ты вор и убийца. Я тебя ненавижу!» А потом еще добавила, что если он
попробует подойти к ней еще раз, она вызовет милицию и скажет, что отец пытался
ее украсть…
