Полный решимости побыстрее разобраться с документами, Петр
уселся за стол. Покуда листал протокол допроса клиента, мысли его, вместо того
чтобы сфокусироваться на проблеме Кирина Сергея Константиновича (имеющего
погоняло Кирюха), разбегались в разные стороны. Сначала они ринулись в
направлении Евы, женщины, которая его возбуждала, но, сгорев от стыда за своего
хозяина, развернулись и кинулись к ее бабке Элеоноре Георгиевне Новицкой.
Восхитившись старухиной изобретательностью и артистизмом (с ролью
старушки-божьего-одуванчика она справилась блестяще!), метнулись к мертвой Лизавете
Петровне Голицыной, ужаснулись, погрустили и прибились к тихой гавани под
названием «Аня».
Аня… Снова Аня! Петру никак не удавалось избавиться от
мыслей об этой девушке. Наверное, потому, что он обещал ей помочь. Да, именно
поэтому, ведь адвокат Моисеев никогда не отказывался от своих обещаний. Самое
же главное – он знал, как это сделать… Вернее, надеялся, что знает. Потому что
в его руках была тонкая ниточка, ведущая к разгадке. Он не говорил о ней Ане,
чтобы не обнадеживать девушку, но сам на девяносто процентов был уверен в том,
что она укажет дорогу к истине.
Петр отодвинул так и не изученные протоколы, расчистив на
столе место для более важного на сегодня документа. Достал его, вынув из
закрытого на кодовый замок дипломата. Положил перед собой.
Это было завещание Новицкой Элеоноры Георгиевны. Завещание,
которое он оглашал в этом кабинете в середине прошлого месяца. Завещание,
дающее Ане право на надежду. Ибо в нем был постскриптум, не озвученный
адвокатом Моисеевым. И содержал он следующие строки:
«Деньги, лежащие на моей сберкнижке (№ счета прилагается), я
завещаю Невинной Полине Анатольевне, с обязательным условием: перечислять их
частями (ежегодно по пять процентов от общей суммы + проценты по вкладу) на
счет (№ прилагается) Васильковского дома инвалидов Московской области…»
Часть III Где зарыта собака?
День первый
Анна
Аня проснулась поздно. Но при этом чувствовала себя далеко
не отдохнувшей, скорее напротив: измученной, разбитой, квелой и безумно
несчастной. Раньше с ней такого не бывало, хотя, видит бог, она не раз страдала
от недосыпа и частенько вставала с дурным настроением, но чтоб с самого утра
хотелось умереть – это что-то новенькое, ибо всю сознательную жизнь желание
уйти из этого мира появлялось на ночь глядя…
Когда Аня поднялась с новых бязевых простыней, часы
показывали одиннадцать. Для завтрака поздно, для обеда рано, придется
ограничиться крепким чаем, тем более есть совсем не хочется.
Еле передвигая ноги, Аня побрела в кухню. Там включила
чайник, достала из шкафчика чашку с веселой мордочкой (сейчас она почему-то не
казалась такой уж веселой), села на табурет, замерла. Пока вода закипала,
пыталась думать о хорошем, например о бабусе, но мысли-предательницы с одной
старой женщины перескакивали на другую, лежащую в луже собственной крови, с
торчащим из груди кухонным ножом, и от этих воспоминаний становилось еще хуже.
Когда чайник согрел воду, ознаменовав завершение своей
работы громким щелчком, в дверь позвонили.
– Никого нет дома! – прокричала Аня, не двигаясь с
места, а потом еще добавила, позаимствовав фразу у кого-то из героев
низкопробных боевиков: – Кто бы ты ни был, катись к черту!
Но некто за дверью не внял Аниным приказам, позвонил еще,
более настойчиво.
Пришлось открывать.
К Аниному ужасу на пороге квартиры стоял Петр.
– Ой, – пискнула Аня, прячась за дверь. – А я
неодета…
Неодета – не то слово, потому что в принципе она была одета
в халат, но зато в какой! Фланелевое рубище с прорехой на плече и оторванным
карманом, не халат – стыдоба!
– Я звонил вам на мобильный, чтобы предупредить о своем
приезде, – поспешно проговорил Петр, отводя глаза, – но вы не
отвечали…
– Я сейчас, минутку…
Аня метнулась в комнату, скинула рубище, влезла в джинсы,
рывком надела на себя футболку, наскоро расчесала волосы и, горько сожалея о
трехсотрублевой помаде, оставленной в кармане куртки, вернулась в прихожую.
– Входите, – пригласила она Петра, широко
распахивая дверь. – Сейчас чай будем пить…
– Аня, – прервал ее он, – на чай нет времени…
– Что-то случилось? – встревожилась она.
– Нет, не беспокойтесь… В смысле, ничего
страшного… – И в доказательство своей правдивости проникновенно заглянул
ей в глаза, хотя до этого смотрел либо поверх ее плеча, либо на носки своих
ботинок. – У меня для вас новость.
– Хорошая?
– Не знаю… – Он опять потупился. – Чтоб
ответить на ваш вопрос, я должен задать свой.
– Ну так задавайте! – нетерпеливо воскликнула Аня.
Петр еще несколько секунд молчал, хмуря брови, потом все же
спросил:
– Вы действительно хотите знать правду о своем
рождении?
– Конечно, но почему вы…
– Вы на самом деле мечтаете познакомиться со своей
настоящей матерью?
– Значит, я была права, и Шура Железнова меня не
рожала! – вырвалось у Ани.
В ответ на ее реплику он лишь дернул ртом, и было неясно,
что означала эта гримаса – то ли утверждение, то ли отрицание, то ли
нетерпение. Скорее последнее, потому что Петр тут же продолжил допрос:
– Так вы уверены, что вам нужна правда? Даже если она
будет горькой?
– Да что вы меня стращаете? – возмутилась Аня.
– Ответьте.
– Да, да, да! Я хочу знать правду, хочу познакомиться
со своей настоящей матерью…
– И вы не подумали о том, что ваша настоящая мать может
оказаться, например, преступницей? Или не совсем здоровым человеком, проще –
инвалидом?
– С чего бы это?
– Вдруг Элеонора Георгиевна отказалась от дочери
неспроста? Быть может, она решилась отдать ее на воспитание только после того,
как узнала о ней что-то нелицеприятное…
– Что можно узнать нелицеприятное о новорожденном?
– Наверное, я неправильно выразился. Я хотел сказать,
что Элеонора Георгиевна отказалась от своего ребенка, узнав, что он, например,
неизлечимо болен, многие роженицы оставляют детей-инвалидов в роддомах…
– Вы знаете что-то конкретное? – осенило
Аню. – Знаете, но боитесь мне сказать? Только я не поняла – преступница
она или инвалид? А может, малолетняя наркоманка? Или маньячка?
– Не говорите глупостей!
– А вы перестаньте ходить вокруг да около! –
вспылила она.
– Я должен быть уверен…
– Говорите! – почти приказала Аня.
И он подчинился:
