По щекам Лены катились крупные слезы, но она не замечала их.
Как не замечала вопросительно-участливых взглядов официантов и протянутого
Сергеем платка.
Когда слезы залили ей воротник, Лена отмерла – оттолкнула
Сережину руку и хрипло спросила:
– И зачем ты рассказал об этом сейчас? Когда мама
умерла и уже ничего нельзя изменить?
– Она попросила меня.
– Она?
– Твоя мать. – Он всучил-таки Лене платок, после
чего пояснил: – Мы переписывались с ней все годы. Вернее, обменивались
открытками – к дню рождения. Раз в год я получал от нее кусок картона, на одной
стороне которого были цветы, неизменно лилии (она обожала их), а на другой
несколько предложений: пока жива, более-менее здорова, все хорошо. Я пытался
завести с ней более частую переписку, но мои длинные письма оставались без
ответов. Я принял ее условия и стал слать ей открытки с такой же периодичностью
– раз в год… Представь мое удивление, когда я обнаружил в своем абонентском
ящике внеочередное ее послание. Она написала, что скоро умрет и что перед
смертью хотела бы поговорить со мной, так как хочет сообщить мне нечто важное.
Лина звала меня в Москву, просила поторопиться. В самом конце послания была
приписка: «Если приедешь поздно и я буду уже мертва, пожалуйста, поговори с
моей дочерью, расскажи ей всю правду».
Лена зажмурилась, будто солнечный свет, проникающий в зал
через большие окна, слепил ее, потом чуть слышно сказала:
– Ты приехал поздно…
– Да, меня задержали дела, я не смог вылететь тут же…
Когда я оказался в Москве, Лина уже была мертва…
– А мама… мама так ждала тебя, – запнувшись,
проговорила Лена.
– Откуда ты знаешь?
– За день до смерти она позвонила мне. Сказала, что
скоро умрет и что перед смертью хочет рассказать мне нечто важное… Я накричала
на нее, велела катиться к черту и не строить из себя кающуюся Марию Магдалину…
Она ответила, что не собирается каяться и вымаливать у меня прощения, просто ей
необходимо открыть мне какую-то тайну, чтобы, как она сказала, тайна не ушла с
ней в могилу.
– И ты поехала к ней?
– Да. Но разговора не получилось. Она пыталась мне
что-то рассказать, но я вышла из себя сразу, как только она назвала твое имя… Я
не хотела говорить с НЕЙ о ТЕБЕ. Тогда она мне и сказала, что ты должен со дня
на день приехать в Москву. Что ждет тебя вторые сутки, а ты все не едешь…
– Она открыла тебе тайну, о которой упоминала?
– Нет, только намекнула… Она сказала… сказала… –
Лена неожиданно замолкла, беззвучно открывая и закрывая рот, как рыба,
выброшенная из воды.
Сергей непонимающе смотрел на нее, ожидая окончания фразы,
но так и не дождался.
– Леночка, тебе плохо? – спросил он участливо.
– Алекс, – выдохнула Лена, глядя поверх его
головы. – Алекс, я…
Тогда Сергей обернулся.
За его спиной стоял импозантный господин с тонкими усиками
над капризной губой. Был он строен, хорош собой, ухожен, на него приятно было
смотреть, единственное, что портило его внешность, так это взгляд: колючий,
негодующий.
– Лена, кто это? – недоуменно спросил Сергей,
привстав со стула.
– Я ее муж, – отчеканил красавец и, развернувшись
на каблуках, кинулся к выходу. Лена бросилась за ним следом.
Анна
Аня лежала на кровати лицом вниз, раскинув руки и ноги,
свесив голову, и хрипло стонала. Ей было невыносимо плохо: кости ныли, перед
глазами плавали радужные круги, черепная коробка трещала, будто вместо мозгов в
нее поместили непомерно большой кусок цемента. Еще было ощущение, что такой же кусок
(а то и больше) был в желудке – короче говоря, Аня впервые в жизни страдала с
похмелья.
Приподняв тяжелую голову, проморгавшись, чтобы разогнать
разноцветные круги, упорно мельтешащие перед ее лицом, Аня перевернулась на
спину. Испустив протяжный вой, села. Комната поплыла перед глазами, ком в
желудке поднялся к самому горлу. Аня вскочила с кровати и, не обращая внимания
на головокружение, понеслась в туалет – исторгать из себя алкоголь вперемежку с
желчью, а по-простому – «дразнить барана».
Когда процесс был успешно завершен, Аня вернулась в комнату.
Устало опустилась на кровать. Икнула. Боже, она и не предполагала, что похмелье
– такое кошмарное состояние! Знала бы, ни за что не купила бы растреклятую
бутылку «Мартини»…
Стоило подумать о выпитом вчерашним вечером вермуте, как
тошнота опять подступила к горлу. Схватив с тумбочки приготовленную для поливки
фикуса воду Аня залпом ее выпила. Вроде полегчало, но не сильно, поэтому она
прилегла, надеясь, что в лежачем положении желудок перестанет бунтовать.
Н-да, нахрюкалась она вчера! И не мудрено – высосала целую
поллитровку вина… Как только влезло! За всю свою жизнь она не выпивала больше
фужера шампанского, а тут целую бутылку уговорила. «Мартини» ей не понравился
абсолютно – сладкая бурда, пахнущая лекарствами, но Аня стоически опрокидывала
в себя рюмку за рюмкой, ведь главное было не насладиться процессом, а опьянеть,
забыться…
Когда Петр привез ее из Васильковска и Аня распрощалась с
ним у подъезда, первое, что она сделала, так это разрыдалась прямо на лестничной
клетке. Потом поднялась к себе в квартиру, легла на кровать и дала приказ
организму – умри. Организм приказа не послушался: и сердце, и мозг, и печень с
почками работали прекрасно. Тогда Аня открыла бабусину аптечку в надежде найти
в ней горы лекарств, с помощью которых можно погрузиться в долгий сон,
переходящий в вечный. Но в аптечке оказалась лишь жалкая пачка активированного
угля. Отшвырнув ее, Аня взяла в руки пояс от халата (того самого, с прорехой),
привязала его к гардине, дернула. Гардина свалилась ей на голову, больно
долбанув по глупой башке. На темени тут же вздулась огромная шишка, зато в
голове прояснилось: Аня приняла решение закончить на сегодня суицидальные
эксперименты и подумать, как пережить этот день. Ответ пришел незамедлительно:
напиться и забыться…
Что она и сделала! Вылакала бутыль вермута почти без закуски
(паршивенький бутерброд с колбасой не в счет), тут же осоловела, свалилась на
кровать и отключилась. И никаких душераздирающих переживаний и кошмарных снов!
Хорошее средство алкоголь, одно плохо – она им больше никогда не воспользуется.
Даже вид красивой бутылки (вот она, родимая, валяется у ножки кровати) вызывает
такое отвращение, что хоть опять беги «барана дразнить».
Аня сползла с кровати, подошла к зеркалу, взглянула на свое
отражение. Ужаснулась. Так кошмарно она ни разу в жизни не выглядела, даже
когда болела свинкой. Рожа опухшая, под глазами синюшные мешки, волосы дыбом (в
спутанных прядях застряли хлебные крошки вчерашней закуси), на щеках алые
пятна. Не женщина – Франкенштейн!
Налюбовавшись на свое отражение, Аня от зеркала отошла.
Опять бухнулась на кровать. Задумалась. Время – десять утра, впереди целый
день, планов никаких, а заняться чем-то надо, потому что если она сейчас
останется валяться в кровати, то депрессия одолеет ее окончательно.
