— Да бросьте вы. Надоело…
Андрею и правда все надоело. Чернота и пустота, угли и пепел… Глаза привыкли к темноте, Андрей различил Мастера, сидящего рядом с ним, немного выше по склону. Андрей оглядел и себя. Обгорелую казацкую одежду с него сняли, надели простые штаны и рубаху из китайского темно-синего ситца — такое можно носить в любом времени, никто особенно не удивится. Говорить ему не хотелось, но он мог слушать.
— Так я прошел «гуань-тоу»?
— Это ты сам решишь, — ответил Мастер. — Если сможешь жить дальше — значит, прошел наполовину. Если сможешь дальше учиться — значит, прошел по-настоящему.
— Чему учиться?
Мастер помолчал.
— Ты знаешь, почему даосы не делают харакири? — спросил он, немного передвинувшись на камне, на котором сидел. И передвинул ногу, бросив быстрый взгляд на грудь Андрея.
— Почему? Религия не позволяет? — спросил Шин-карев.
— Дело не в этом. Просто в харакири мало юмора. А главное — в любой момент ты должен быть готов начать жизнь заново. Может быть, это единственная вещь, которой стоит учиться.
— И кто же будет учить?
— Жизнь. Как сказал один из ваших поэтов, «беспощадно-счастливая жизнь». Ну и я отчасти.
Андрей снова помолчал, глядя на силуэты черных гор.
— Что мы сделали?
— Прикоснулись к истории. Самым кончиком самой тонкой кисточки.
— А Птица? Я убил ее?
— Я не знаю. Это что-то сверх моего Учения. Вообще, не стоит очень уж верить мне.
Вокруг было все так же темно, багровые отсветы мелькали в быстрой воде, по которой сеялся мелкий бесконечный дождь. Вода была тяжелой, темной, словно демонская кровь.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Мастер.
— Темно внутри. Сухо, жарко. Но легче.
— Это «Огонь», он еще горит. Помнишь, как выходить из него?
— «Водой». Я чем-то болен?
— Травмы, ожоги, сотрясение мозга. Трещина в одном из ребер. Но это уже не моя забота — пусть лечат ваши врачи. Как и то, что сейчас добавится.
— Что значит «сейчас добавится»?
— То и значит. Как раз это самое, — со странной усмешкой произнес господин Ли Ван Вэй, сильным пинком сбрасывая Андрея с каменного гребня. Шин-карев с криком полетел в тот же самый овражек, зимнее падение в который перенесло его на три с половиной столетия назад.
Снова в глаза ударили зеленые и красные круги, руки неуклюже махнули в воздухе, ноги машинально оттолкнулись, уводя тело от каменных ступенек обрыва. Острая боль в боку молнией полоснула в голове и, : уже теряя сознание, он ощутил удар каменной осыпи по обожженной щеке…
…На плоском белом блюде лежит горка тугой, влажно поблескивающей оранжевой хурмы. Рядом с ней глубокая фарфоровая чашка, наполовину полная почти невидимой, прозрачной воды. Идет дождь: капли падают в чашку, расходятся кружками, отражаясь от ее гладких белых стенок. Плеск капли — кольцо — отражение, плеск капли — кольцо — отражение…
За гладкими темно-красными колоннами, за фигурным черепичным карнизом, во влажно-серой дождевой дымке лежит китайский сад. Прозрачные капли висят на острых кончиках жестких темно-зеленых листьев, блестящий гравий дорожек изгибается в мокрой траве. Вода прудов неподвижна, ее поверхность исчерчена лишь мелкой дождевой рябью.
Летящий гусь не желает отразиться на поверхности пруда.
Воды пруда не желают удерживать в себе отражения гуся.
Уносимые потоком Дао, люди и вещи расходятся, не совпадают, прощаются друг с другом в «обоюдном забытьи»— «цзян-ван»; спираль Времени разметывает их, отрывает друг от друга, унося в бесконечную Пустоту… Так лечатся сожженные души воинов.
Глава сорок третья
Молодой китаец Миша, решавший в городе Благовещенске таможенные вопросы на российско-китайском пограничном переходе, уже собирался лететь в Красноярск (заканчивался срок ультиматума, предложенного братве, крышующей городской рынок), когда увидел необычайно яркий сон. Пользуясь указаниями этого сна, Миша по прибытии в Красноярск взял трех китайцев и приехал на то место, где зимой забирал Мастера с Андреем. Спустившись по травянистому склону, китайцы осторожно полезли в скалистый овражек. Пройдя узкое место, они обнаружили тело мужчины в темной одежде, неподвижно лежащего на каменной осыпи, под невысоким скальным обрывом. Мужчина был без сознания, и китайцы отвезли его в больницу. После этого Миша сделал звонок в Питер, Геннадию Сергеевичу Д., директору представительства компании «Лимассол инвестментс Лтд». Миша сказал всего два слова: «Он вернулся»— так велел ему господин Ли Ван Вэй — и сообщил номер больницы, в которую поместили Шинкарева.
Закончив разговор с Мишей, Геннадий Сергеевич сделал звонок в Санкт-Петербургский институт мозга им. Бехтерева. Через несколько часов в Красноярск вылетели трое лучших специалистов по гипнозу.
При падении Андрей не почувствовал всей силы удара о камни — лишь легкий шлепок. Тем не менее лицо почему-то оказалось забинтованным. Под головой обнаружилась подушка, сверху одеяло, Он открыл глаза — перед ним была стена, окрашенная грязновато-голубой краской, на стене белый железный шкафчик с красным крестом.
— Доброе утро, Андрей Николасвич! — послышался знакомый голос. Голос был Танин — веселый, но какой-то слабый, с то ли взрослой, то ли болезненной хрипотцой.
— Таня…
— Она самая! Ой, не смотрите на меня, пожалуйста. Такой уродиной стала…
— А где я?
— Там же, где и я. Во второй краевой больнице. На Енисее вас нашли, неделю назад. Я случайно в коридоре увидела, как раз из «скорой» вытаскивали. Неделю к вам никого не пускали. Все какие-то люди ходили, в белых халатах. А где вы были?
— Не помню. Нет, постой… кажется, в Саратове. На военном заводе — помню цех: огонь, искры, работали прессы…
Картины кузнечно-прессового цеха стояли перед глазами, хотя ум еще помнит битву на улицах горящего города. Андрей понимал, что скоро «наведенная память» начнет вытеснять настоящую. Но сейчас это был хороший предлог сказать что-то, ничего не сказав о том, о чем он не скажет никогда и никому. Но и не забудет, что бы там не говорил Мастер.
— Ты-то как? — спросил он.
— Помирать собиралась, — она снова засмеялась, а смех был слабым, хриплым, — как вдруг резкое улучшение. Наверное, химия подействовала.
— Наверное. А сейчас что?
— Сейчас анализы в норме. Сплю да ем, маменька еду таскает. А вы есть хотите?
— Нет. Спать. — Глаза слипались, сознание проваливалось в глубину. Но в этой глубине уже не было ни пламени, ни боли.
— Тогда я пойду.
