— Надо было и мне выйти и присоединиться к вам.
— Ты был слишком юн. Для тебя это было бы что-то совсем другое.
Оба поймали себя на мысли, что их уводит в сторону, и снова сосредоточились.
— Ты можешь?..
— Что? Спрашивай.
— Спуститься еще пониже.
— Бог ты мой! Да я же подавлюсь.
— Спуститься до веснушки.
— До какой веснушки?
— Я думал, ты близорука. До той веснушки. — Его указательный палец напоминал рыбу, тыкающуюся носом в коралловую кущу.
— Как тебе удалось устроить себе веснушку в таком месте?
— Загорал. На Лонг-Айленде.
— И парням, с которыми ты был, удавалось достать до этой веснушки, не давясь?
Он замолчал, оскорбленный ее вторжением в его интимную жизнь. Она подождала, не сникнет ли он и не начнет ли пикироваться с ней. Нет. Она заскользила языком, наслаждаясь извращенностью, соревнуясь с его парнями с молодежных пляжей.
Словно прочтя ее мысли в просачивавшемся снаружи лунном свете, он поинтересовался:
— А своих любовников ты тоже мысленно называешь кучей «парней»? У меня их, кстати, было не так много. Тут силен фактор ревности, к тому же с тех пор, как открыли СПИД, приходилось проявлять осторожность. Между прочим, у меня нет вируса иммунодефицита, чтобы ты знала. Я пользуюсь репутацией труса. Но пример показал Даррил. В этом смысле он был чрезвычайно осторожен.
— Я знаю. С нами тоже. Он не любил терять контроль над собой.
— А ты любишь.
— Я просто не боюсь этого. Для меня это как сон: можно быть по ту сторону и при этом оставаться собой. Эй, да ты готов. Какая красота! Дай-ка мне испить из этого источника юности. — Она вся сжалась: свела колени, ступни и, приподнявшись на локтях, приняла на влажной постели позу готовности.
— Нет, — сказал он своим глубоким, снова приобретшим оттенок театральности голосом и коснулся ее макушки. Широкий белый пробор; густая мягкая спутанная копна, выкрашенная в янтарно-рыжий цвет, когда-то бывший ее естественным цветом, только чуть более нежным. — Если ты можешь делать это со мной, — объяснил он, — то я не уверен, что смогу делать это с тобой.
— Слишком гинекологично, да?
— Не то чтобы я никогда прежде не был с женщиной, но…
— Я знаю. Мы тоже это испытываем. Отвращение.
— Не отвращение, зачем ты так? Просто для меня это немного странно, я пока не привык.
— А хочешь привыкнуть? То есть ты говоришь, что хочешь меня трахнуть?
Он поколебался, потом заявил:
— Я хочу быть с тобой, поскольку ты решила, что хочешь быть со мной, — не знаю точно почему.
— Почему? Я обожаю мужчин помоложе.
— Я не помоложе.
— Чем я — определенно.
— Да, но…
— Мне нравится твой толстый живот. Он шелковистый и колышущийся, как у щенка. И я не хочу, чтобы ты трахал Грету Нефф.
— Прошу тебя — не надо нелепости! Она же мужик.
— Что ты называешь нелепостью? Это все нелепость, если посмотреть в определенном ракурсе. Впереди нас ждет нечто совсем другое, но прежде чем оно за нами придет, надо кое-что довести до конца. Хочешь трахнуть меня сзади? Представь, что я — еще один мальчик.
— Не смогу. К тому же я обычно был кетчером.
— Кем? — Ей пришлось немного подумать. — А-а, понимаю. Жаль, у меня нет нужной оснастки, чтобы быть питчером. Ай-ай. Но я могу купить ее. Такую штучку. Искусственный член. Тебе только придется помочь мне приделать его.
— Послушай, почему мы не можем просто полежать, обнявшись, и поговорить? Прижаться друг к другу. Женщины не любят прижиматься?
— Они любят все, кроме одного: когда их игнорируют. — Она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо поверх пушистой выпуклости внизу его живота. — Я готова на все, чего ты хочешь. Мне нравится идея обзавестись пенисом. Наконец. Но не будет ли здоровее для тебя и для наших отношений, если ты привыкнешь быть другим? Питчером.
— Может, ты и права. — У него пересохло во рту от открывающихся прямо здесь, в подземелье, новых перспектив.
— Почему ты не можешь представить себе, что я — мальчик? Жаль, я не подумала о том, чтобы захватить вазелин.
От этого у него стало еще суше во рту.
— А ты знаешь, — предупредил он, — даже с вазелином это иногда бывает больно.
— Знаю. Я бывала с такими парнями. К тому же я понятия не имею, насколько ты большой.
— Извини. Просто это не в моих силах.
— Не говори таких слов, Крис. Теперь ты питчер. Лучше говори что-нибудь вроде: «Вот так, детка, вот он весь. Принимай по самую рукоятку в свою скважину. Я достану тебя до самой утробы, сука!» Но это если бы речь шла о влагалище, а этого я пока не собираюсь тебе навязывать.
— Меня бы вполне устроили твой рот — у тебя прелестный рот — и твоя рука.
Она игриво рассмеялась и облизала его набухшие яйца шершавым языком, не сводя взгляда с его лица. Он видел полумесяцы ее глазных яблок в свете, проникавшем сквозь грубую штору.
— Ах, тебя бы они устроили, вот как? — поддразнила она его.
— Расскажи мне, — попросил он, начиная действовать в качестве питчера, — про тех парней, которым ты позволяла трахать себя в зад.
— Не ревнуй, — продолжала дразнить его она. — Одним из них был мой первый муж. Монти. Монтгомери Ружмонт. Он был скрытым гомосексуалистом, теперь, пожив дольше, я это понимаю. Презирал женщин. Если они вели себя высокомерно, называл их коблами. Мне он впаривал, что это удобный способ контрацепции. Вообще-то мне было наплевать, но в следующий раз я приняла героин.
— Что касается моего размера, то Даррил…
— Давай не будем приплетать сюда Даррила, солнце мое. Разве нам не хорошо вдвоем?
— Да, но он…
— Давай сосредоточимся на нас. Хочешь увидеть мою вагину? Ты когда-нибудь вообще видел вагину?
— Конечно.
— Почему «конечно»? Многие мужчины не видели. «Правильные» мужчины. Они боятся. Для них это как голова Медузы, которая может превратить их в камень. О-о! Ты теряешь свою твердокаменность. Думаю, ты еще не готов думать о вагинах.
— Нет, я готов. Я буду готов. Но…
— Я знаю, дорогой, знаю.
Больше она не сказала ничего, теперь ее прелестный рот был занят другим до той самой минуты, когда восставший член изверг семя, залив ей все лицо. Она захлебнулась и отвела его от своего рта, не переставая тереться щекой и подбородком о мошонку. Мужчина поднялся рывком, словно его ударило током, и сел, продолжая ощущать пульсирующие толчки, шедшие откуда-то из глубины, от анального отверстия, ему хотелось закричать, но он не знал, как назвать ее. «Миссис Ружмонт» — было единственным именем, под которым он ее знал. Господи, она же старуха — и вот пожалуйста! Под шум прибоя, в точечках света, проникавшего в эту мотельную комнату на дальнем конце Восточного пляжа, ее лицо блестело от его семени. Она опустила голову на его подушку и, казалось, ждала, чтобы он ее поцеловал. Ну что ж, почему бы и нет? Это же было его семя. Извергнув его, он почувствовал привкус печали и потребность пережить ее в одиночестве; но возможности избавиться от женщины не было.
