— Когда же, черт побери, они этим занимаются?
— Да в разное время. Когда приходят из школы, а я играю в футбол перед твоим возвращением и торчу перед домом. По-моему, приходят они и после того, как стемнеет.
— И они что-то видят?
— Должно быть, случается.
— Они с тобой об этом говорят? Поддразнивают тебя?
— Ну да. Случается.
— Бедный ты мой малыш. И что же ты им говоришь?
— Чтоб отваливали к чертям.
— Эй! Следи за выражениями.
— Так я им говорю. Ты ведь спросил.
— А тебе приходится драться?
— Немного. Когда они меня как-нибудь обзывают.
— Как?
— Как-нибудь. Не важно, пап.
— Скажи мне, как они тебя обзывают.
— Ниггер Нелли.
— М-м-м. Славные детки.
— Они просто дети, пап. Они же ничего плохого не думают. Джилл говорит: не обращай на них внимания, они невежды.
— А они подтрунивают над тобой в связи с Джилл?
Мальчишка отворачивается. Волосы у него целиком закрывают шею, однако даже со спины его не примешь за девчонку — угловатые плечи, неприлизанные волосы.
— Я не хочу больше об этом говорить, пап, — сдавленным голосом произносит он.
— О'кей. Спасибо. Эй! Извини. Извини за то, что тебе приходится жить в такой неразберихе, которую мы устроили.
К удивлению Кролика, сын глухо произносит:
— Как бы я хотел, чтобы мама вернулась. Господи, хоть бы она вернулась!
Нельсон изо всей силы ударяет по спинке кухонного стола кулаком и утыкается лбом в то место, по которому ударил; Кролик беспомощным жестом взлохмачивает ему волосы по дороге к холодильнику за пивом.
Вечера наступают теперь раньше. После шестичасовых новостей уже темно. Кролик говорит Ушлому:
— Я сегодня познакомился еще с одним ветераном Вьетнама.
— Вот гадство, мир так быстро наполняется ветеранами Вьетнама, что скоро никого другого не останется, верно? Никогда не забуду, как я зашел в маяк возле Ти-Хоа, все стены белые, и на них все, кто там побывал, оставили свои рисунки. Ну, я совсем одурел, когда увидел, как кто-то — то ли просто местные, то ли кто-то из неприятельского лагеря, правда, они и близко к этому месту не подходили, пока мы им его не сдали, — словом, кто-то с той стороны изукрасил целую стену Дядюшкой Хо Ши Мином: Дядю Хо имеют по-всякому, Дядя Хо какает черепушками, Дядя Хо делает то, делает это — никакого уважения, верно? И я сказал себе: этих бедняг так же облапошивают, как и нас, все мы в руках сумасшедших стариков, которые считают, что еще могут творить историю. Больше в истории ничего уже не будет, Чак.
— А что же будет? — спрашивает Нельсон.
— Будет сплошная неразбериха, — отвечает Ушлый, — а потом, по всей вероятности, явлюсь Я.
Глаза Нельсона ищут взгляд отца, как теперь это часто бывает, когда Ушлый теряет рассудок.
— Пап, а не стоит разбудить Джилл?
Гарри пьет уже вторую банку пива и курит свою первую закрутку; он сидит, уперев ноги в носках в скамью сапожника.
— Зачем? Пусть спит. Не будь таким праведным.
— Нет, сэр, — говорит Ушлый, — у мальчика голова работает, как надо. Где эта чертова сучка Джилл? Меня уже разбирает.
Нельсон спрашивает:
— В каком смысле разбирает?
— Так я себя чувствую, меня разбирает, — отвечает Ушлый. — Крошка Чак, а ну, пойди спусти вниз эту никудышную дырку. Скажи ей, что мужчины изголодались.
— Пап...
— Прекрати, Нелли, перестань канючить. Сделай, как он просит. Неужели тебе ничего не задали в школе? Займись уроками наверху, освободи внизу место для взрослых.
Нельсон ушел, и Кролик вздохнул свободнее.
— Одного я не понимаю, Ушлый: что ты думаешь про вьетконговцев? Я хочу сказать — правы они, или не правы, или что?
— В отдельности каждый из них просто великолепен. Бесстрашны до такой степени, что ты не поверишь — не иначе чем-то колются, — а ведь многие не старше малыша Нелли, верно? А в массе я никогда не мог понять, чего они добиваются; ясно было одно: мы белые или черные, как случится, а они желтые, и еще они явились туда первыми, верно? А в остальном я особого смысла не уловил, так как больше всего им нравилось кастрировать, подвешивать, заживо хоронить и много еще чего веселого вытворять с такими же желтыми, как они сами, верно? Поэтому склонен считать это еще одним проявлением сумятицы в умах, порожденной великим множеством лжепророчеств, которые указывают, что пробил час моего пришествия. Однако... Однако, признаюсь, политика, власть нагоняют на меня скуку, не заводят. А вот все человеческое — заводит, верно? Тебя тоже, верно, Чак? А вот и она.
В комнату вплыла Джилл. Кожа на лице совсем обтянула кости.
Кролик спрашивает ее:
— Проголодалась? Сделай себе сандвич с арахисовым маслом. Другого ужина у нас ведь нет.
— Я не голодна.
Беря пример с Ушлого, Кролик задирает ее:
— Господи, так, так. Да ты посмотри на себя — тощая как палка. Задницы и той не осталось. Зачем, ты думаешь, мы тебя держим?
Не реагируя на его слова, она обращается к Ушлому:
— Мне нужно, — говорит она.
— Е-рун-да, малышка, всем нам нужно, правда? Всему миру нужно — разве мы не согласились, что это так, Чак? Всему умалишенному миру нужен Я. А Мне нужно кое-что другое. Давай-ка сюда свою дырку, белая девочка.
Вот теперь она переводит взгляд на Кролика. Он не в состоянии ей помочь. Он ей не ровня. Она садится на диван рядом с Ушлым и тихо спрашивает:
— Как? Если я сделаю, как ты хочешь, сделаешь, как я хочу?
— Возможно. Скажу тебе вот что, Джилл-лапочка. Давай потрудимся ради человека.
— Какого человека?
— Ради человека. Этого человека. Вот этого Чарли-Победителя. Он этого хочет. Зачем, ты думаешь, он нас тут держит? Чтоб мы плодились — вот зачем. Эй! Друг Гарри!
— Я слушаю.
— Тебе нравится быть ниггером, да?
— Нравится.
— Ты хочешь быть хорошим ниггером, верно?
— Верно.
Унылые шорохи на потолке — это Нельсон передвигается по своей комнате — кажутся такими далекими. Не спускайся вниз. Оставайся там. Дым проникает в кровь Кролика, и легкие его расширяются как развесистое дерево.
— О'кей, — произносит Ушлый. — Поехали. Ты — большой черный мужчина. Ты прикован к этому креслу. А я, я — белый как снег. Теперь смотри.
И Ушлый с внезапностью электрической вспышки встает и снимает рубашку. Его торс исчезает в густой полутьме комнаты. Затем он дергает за ремень, и нижняя половина его тела тоже исчезает. Остаются только очки — серебряные круги очков. Голос его, лишенный тела, кажется голосом самой тьмы. Постепенно его голова — круглое облако — проявляется на фоне голубоватого света от фонаря в конце улицы.
