Он шепчет:
— До чего хорошо!
Член его раздувается, удлиняется, но она продолжает проходить губами весь путь до своих пальцев, обвившихся вокруг его основания. Стремясь сесть поудобнее, она раздвигает ноги: он видит, как между ее ног, одна из которых косо свисает с кровати, из волосни появляется нечто более нежное и красное, с коротким белым язычком — о таком он и мечтать не мог. В противоположность промежности Дженис или Синди, как он себе ее представляет, у Тельмы все более яркое: сквозь вьющуюся волосню просвечивают губы, похожие по цвету на рану, — и такое беззащитное со своим белым язычком, что Гарри хочется заплакать. Она тоже близка к слезам — возможно, от усилия, какого ей стоит сдерживать рвоту. Она отстраняется и смотрит на его раскрывшийся член, вырвавшийся на свободу из-под прикрывавшей его шапочки. Она снова натягивает на него шапочку и говорит шаловливо:
— Такое серьезное личико.
Она легонько целует его — раз, другой, проводит по нему языком, потом снова начинает сосать так, что, кажется, сейчас задохнется.
— О Господи, — со вздохом произносит она. — Мне так давно этого хотелось. Пососать тебя. Кончай же. Кончай, Гарри. Кончай мне в рот. Кончай мне в рот и в лицо. — Голос ее звучит хрипло и безумно, и все это время она неотступно смотрит на его маленькое отверстие, где появляется одинокая мутная слезка. Она слизывает ее.
— Я в самом деле, — застенчиво спрашивает он, — уже какое-то время нравлюсь тебе?
— И не один год, — говорит она. — Не один. И ты никогда этого не замечал. Паршивец ты этакий. Сидишь под каблуком у Дженис и вздыхаешь по дурочке Синди. Ну, ты догадываешься, с кем сейчас Синди. Трахается с моим мужем. Он не хотел с ней идти, он говорил, что предпочитает быть со мной. — Она фыркает в приливе отвращения к себе и снова впивается в него губами, а он, упершись членом в ее горло, думает, следует ли принять ее предложение.
— Подожди, — говорит Гарри. — Не следует ли мне сначала хоть чем-то тебя ублажить? Ведь если я кончу, на этом мы и поставим точку.
— Кончишь раз, потом кончишь снова.
— Не в моем возрасте. Не думаю, чтобы у меня получилось.
— В твоем возрасте... Вечно ты о своем возрасте.
Тельма кладет голову ему на живот и впервые кокетливо смотрит на него вверх, — ее взгляд смущает его. Он никогда прежде не замечал, какого цвета у нее глаза — какого-то неопределенного, именуемого светло-карим, но при ярком свете сверху они кажутся светло-рыжими, в них какой-то животный свет.
— Я слишком возбуждена, чтобы кончить, — говорит она ему. — Так или иначе, Гарри, у меня сейчас месячные, и каждый второй месяц они очень обильные. Я боюсь выяснять почему. А в промежуточные месяцы — жуткие боли и почти ничего.
— Сходи к доктору, — советует он.
— Я без конца хожу к докторам — все без толку. Я ведь умираю, ты это знаешь, да?
— Умираешь?
— Ну, может, это слишком драматично сказано. Никто ведь не знает, сколько я протяну, — многое зависит от меня самой. Единственное, чего я ни в коем случае не должна делать, — это находиться на солнце. Я сумасшедшая, что приехала сюда, — Ронни пытался меня отговорить.
— Зачем же ты это сделала?
— Догадайся. Говорю тебе, Гарри, я без ума от тебя. Я должна избавиться от этого наваждения.
И кажется, что она сейчас снова всхлипнет от отвращения к себе, но вместо этого она вскидывает голову и смотрит на его член. А он снова скукожился от всех этих разговоров про смерть.
— У тебя что, волчанка? — спрашивает он.
— М-м-м, — мычит Тельма. — Смотри. Видишь сыпь? — Она приподнимает волосы с обоих висков. — Красиво, правда? Это из-за того, что я по глупости посидела в пятницу на солнце. А мне так хотелось быть как все вы, не чувствовать себя больной. В субботу было ужасно. Болели суставы, внутренности не работали. Ронни предлагал отвезти меня домой, чтобы мне сделали укол кортизона.
— Он так славно к тебе относится.
— Он любит меня.
Его член снова затвердел, и Тельма пригибается к нему.
— Тельма! — За эту ночь он еще ни разу не называл ее по имени. — Разреши мне тебя ублажить. Я хочу сказать: у нас ведь равноправие и все такое прочее.
— Нечего тебе пачкаться в крови.
— Разреши в таком случае пососать твои сладости.
Ее соски не торчат, как у Дженис, они идеальной формы, точно большие пальчики младенца. Поскольку теперь его черед, он считает возможным потянуться и выключить свет над кроватью. В темноте он не видит ее сыпи, зато видит ее улыбку, то, как она готовится его ублажить. Она садится по-турецки, совсем как Синди на яхте, — женщины, они такие гибкие, — и кладет себе на колени подушку для его головы. Она сует палец ему в рот и ласкает им одновременно свой сосок и его язык. По телу ее проходит как бы электрический ток, она вибрирует, точно не выключенный до конца приемник. Его рука находит ее ягодицы, теплую впадину между ними — кожа у Тельмы гладкая, как стекло, тогда как кожа Дженис на ощупь точно тонкий-тонкий наждак. Его член, который легонько щекочут ее ногти, снова встал.
— Гарри! — Голос ее звучит у самого его уха. — Я хочу провести с тобой эту ночь так, чтобы ты запомнил меня, чтобы ты испытал такое, чего ни с кем еще не испытывал. Я полагаю, другие женщины тебя ведь сосали?
Он кивает, смещая головой кожу на ее груди.
— Скольких ты трахал через зад? Он выпускает ее сосок изо рта:
— Ни одной. Никогда.
— Даже Дженис?
— Ну нет. Мы этим никогда не занимались.
— Гарри, почему ты делаешь из меня дурочку?
Как мило звучит это давно не слышанное им «делаешь из меня дурочку». Так говорили третьеклассники.
— Нет, честное слово. Я думал, только педики... а вы с Ронни этим занимаетесь?
— Все время. В общем, часто. Он это любит.
— А ты?
— В этом есть свой шарм.
— А разве не больно? Я хочу сказать, он же такой большой.
— Сначала. А потом берешь вазелин. Я схожу принесу наш.
— Тельма, подожди. Разве я собираюсь этим заниматься?
Она издает короткий смешок:
— Собираешься.
Она выскальзывает из постели и отправляется в ванную, и, пока она ходит, член у него остается огромным. Вернувшись, она тщательно смазывает его холодным касанием опытных рук. Гарри пробирает дрожь. Тельма ложится рядом с ним, поворачивается к нему спиной и нагибается, словно должна вылететь из пушки; протянув позади себя руку, она направляет член.
— Осторожно.
Ему кажется, что ничего не получится, и вдруг получается. Медицинский запах вазелина достигает его ноздрей. У основания члена сильно жмет, а дальше — там, где сплошь бархат и ласка, — там пустота, черный ящик, сундук, наполненный ничем. И он в этой пустоте, пройдя крепкое кольцо ее мускулов. Он спрашивает:
