Ждут возрождения Христа. А что, если этого никогда не произойдет?
— А что, если я женюсь, — возражает маленький человечек, — и у меня появится большущее потомство?
— А вам и надо бы жениться, — неожиданно раздается писклявый голос миссис Лубелл. — Священники по зову плоти пачками уходят из церкви. Весь этот секс в кино, в книгах, всюду, даже на телевидении, если смотришь телевизор достаточно поздно, — неудивительно, что они не в состоянии противиться. Благодарите Бога, что вам не приходится с этим бороться.
— Я часто думал, — произносит Манная Каша слегка приглушенным, но все же раскатистым голосом, каким совершал венчание, — что из меня мог бы выйти отличный священник. Обожаю определенный порядок вещей.
Кролик говорит:
— Вот только что в машине мы слышали, что Анненберг в Филадельфии дал католикам пятьдесят тысяч на возвышение для Папы, чтобы заткнуть рот защитникам гражданских свобод.
Манная Каша фыркает:
— А вы знаете, какая для него реклама эти пятьдесят тысяч? Это же чистая выгода.
Тощий и органист, видно, говорят об одежде, судя по тому, как они щупают рубашки друг друга. Если Гарри придется разговаривать с органистом, он спросит, почему тот не сыграл «Гряди, гряди, голубица».
Миссис Лубелл говорит:
— Надеялись, что Папа приедет в Кливленд, но не может же он побывать всюду.
— Я слышал, он собирается поехать на какую-то ферму, в полную глушь, — говорит Гарри.
Манная Каша дотрагивается до руки матери невесты и склоняет к ней голову, словно желая показать Гарри свою лысину.
— Мистер Анненберг — бывший наш посол при английском дворе. Рассказывают, что когда он вручал свои верительные грамоты королеве, она протянула ему руку для поцелуя, а он пожал ее и сказал: «Как живете-можете, королева?»
Ух, как он грохнул. Миссис Лубелл тоже так и залилась, даже взвизгнула и, устыдившись, быстро прикрыла костяшками пальцев рот. Манная Каша в восторге и вторит ей громоподобными раскатами — точно хохочет могучий широкоплечий старик. Ну, если они собираются так дальше продолжать, считает Кролик, он может их оставить и, воспользовавшись Манной Кашей как багром, отталкивается от них. Он смотрит поверх голов собравшихся, выискивает просвет. В гостиной всегда темновато, сколько бы лампочек ни было включено или какое бы ни было время дня — деревья и навес над входом перекрывают солнце. А ему хотелось бы иметь дом, где было бы много света, который заливал бы красные квадратные пространства. Ну зачем хоронить себя заживо?
А мамаша Спрингер зажала Чарли у буфета: лицо у нее налилось и побагровело, точно виноградина, от усилий, каких ей стоит вталкивать ему в ухо неслышные отсюда слова; Чарли вежливо склонил к ней аккуратно причесанную голову, когда-то крупную, как у барана, а теперь словно усохшую и ставшую похожей на голову старой козы, и усердно кивает, точно клюющий зерно петух. В передней части комнаты, вырисовываясь силуэтами на фоне большого окна, Мэркетты беседуют с Фоснахтами, старина Олли несомненно внушает этим новым людям, какой он знающий музыкант, а Пегги весело смеется, поддерживая его и тая про себя то, что дома он — ленивая крыса. Мэркетты принадлежат к новым друзьям Гарри, а Фоснахты — к старым, и ему не нравится то, что они общаются: хотя Пегги была отличной подружкой в постели, он вовсе не хочет, чтобы эти школьные прилипалы влезли в компанию его загородного клуба, однако он видит, что это происходит благодаря лести и шампанскому; Олли таращится на Синди (не смей и думать об этом!), а Пегги телячьими глазами оглядывает Мэркетта, да она под кого угодно ляжет — должно быть, Олли никак не удовлетворяет ее своим, по всей вероятности, очень тоненьким, как тростинка, членом. Гарри подумывает, не подойти ли к ней и не разбить ли это содружество, но предвидит, сквозь какую стену ему придется осторожно пробираться после всех этих слез в церкви и воспоминаний о Бекки, и папе, и маме, и даже старике Фреде, которых больше нет. Мим сидит на диване с Грейс Штул и с другой старой курицей, Эми, — Бог ты мой, какое эта парочка устроила себе развлечение, вполголоса рассказывая Мим истории из ее детства, — этот акцент округа Дайамонд и манера выражаться вызывают у нее смех, а она — накрашенная, вся в мишуре, как цветочный горшок, — напоминает тех шлюх, которых они видят весь день и вечер по телевизору, старушки даже и не понимают, что смотрят на шлюх, какими на самом деле являются эти знаменитые женщины, что играют в «Опережая время» или в «Скверах Голливуда» или подмигивают Мерву, или Майку, или Филлу в телепрограммах, сидя с голыми коленями в креслах, где все они лежали под кем-то, а теперь они никому не нужны, время настигло и Мим и посадило на серый диван вместе с прихожанками. Нельсон, Мелани и эта деревенщина, внук Грейс Штул, все еще торчат на кухне, а его приятельнице, видимо, надоело обносить гостей штучками-дрючками на хитроумной подставке, сохраняющей тепло, и блюдечком с кетчупом, она решила, что хватит, и присоединилась к ним; у них там маленький переносной телевизор «Сони», по которому Дженис, готовя ужин, смотрит иногда старые комедии с Кэрол Бэрнетт, и сейчас, судя по звукам — крики, гремит оркестр, — эта никчемная пьяная молодежь включила передачу о матче между командами Пенсильвании и Небраски. А Пру в своем подвенечном платье цвета шампанского, уже без веночка на голове, стоит одна у трехногой лампы и разглядывает тяжелый зеленый стеклянный шар мамаши Спрингер с запечатанным внутри пузырьком воздуха, снова и снова поворачивает его под тусклым светом в своих длинных красных пальцах, на одном из которых блестит обручальное кольцо. В группе Фоснахтов — Мэркеттов, к которой присоединилась и Дженис, раздается взрыв смеха. Мимо Гарри на кухню протискивается Уэбб с пластмассовыми бокалами в руках.
— Как тебе нравится этот сумасшедший Роуз? — проходя мимо, произносит он, чтобы что-то сказать.
Пит Роуз недавно набрал свыше шестисот очков, и ему надо забить еще всего четыре мяча, чтобы стать первым игроком, когда-либо забивавшим двести мячей за десять сезонов.
— Выдрючивается, — произносит Кролик: так говорили о нем самом около тридцати лет тому назад.
Возможно, Пру из-за своей уже заметной беременности стесняется пройти сквозь толпу и присоединиться к своему поколению на кухне. Гарри подходит к ней, нагибается и целует, пока она не успела воспротивиться, в гладкую теплую щеку, шампанское многое облегчает.
— Разве не положено поцеловать невесту? — говорит он ей.
Она поворачивается к нему и награждает этой своей нерешительной и вдруг освещающей все лицо улыбкой, от которой уголок рта ползет вверх. Глаза ее стали еще зеленее от стекляшки, этого странного блестящего яйца, которым Гарри не раз хотелось шмякнуть Дженис по голове.
— Конечно, — говорит она. Из яйца, прижатого к ее животу, из самого его центра — там, где пузырек воздуха, — исходит бледное острие света.
Гарри чувствует, что краешком глаза она заметила его приближение и ждала, застыв, как почуявший опасность олень. Конечно, ей страшно среди всех этих чужих людей — теперь, когда судьбу ее уже решил свадебный обряд, и Кролик хочет приободрить свою невестку:
