Она говорит — нарочито фамильярно, маскируя таким образом свою природную скованность:
— Выглядите как огурчик, Гарри. Юг и солнце вам на пользу.
Как все-таки понимать этот поцелуй? Такая порывистость, с чего бы? Не от радости, скорей от тоски. Она и Нельсон никогда не были идеальной парой.
— Ты одна так думаешь, — говорит он и хватается за сумку у нее на плече. — Давай-ка я тебя маленько разгружу, хотя бы сумку возьму.
Пру сдвигает в сторону пальто и игрушки, чтобы освободить руку и позволить ему снять с плеча лямку, и одновременно спрашивает:
— А вам можно?
Гарри возмущается:
— По какому праву все обращаются со мной как с каким-то растреклятым инвалидом? — Но вопрос его обращен в воздух: Пру и Дженис с фальшивой сердечностью энергично стискивают друг друга в объятиях, а Нельсон уже шлепает вперед по длинному серому коридору, оседая под тяжестью Роя, вновь прикорнувшего у него на плече. Гарри испытывает прилив раздражения, замечая, что, хотя Нельсон свежеподстрижен, волосок к волоску, парикмахер зачем-то оставил ему сзади идиотский хвостик наподобие крысиного, который свисает на воротничок рубашки и только подчеркивает расползающуюся лысину на затылке. Он что, забыл, сколько ему лет? Все ходит в юнцах? Джуди хочет нагнать отца, но он и не думает подождать ее и даже не оглядывается. А девочка как раз достигла того возраста, когда интуиция подсказывает ей, что она, красиво и практично одетая — именно так, как подобает одеваться в полет, — не должна, забыв всякое достоинство, бежать вприпрыжку, чтобы кого-то там догонять. На ней темно-синее зимнее пальто поверх розового летнего платья; из-под пальто выглядывает розовый подол, а еще ниже сверкают ее голые ноги, какие-то очень длинные — еще длиннее стали с начала ноября, когда он ее видел. Но сражен он другим — ее головкой, шелковистыми морковного цвета волосами, заплетенными в короткую косичку с большим белым бантом. Глядя на эту белую ленту, он почему-то вспоминает, что ее мать была воспитана в католической вере — в убранстве из белых лент фигуры Пречистой Девы или младенца Христа плывут над толпой во время религиозных процессий, парят в небесной лазури. Гладкая головка девочки — только косица сзади прыгает, ведь Джуди еле сдерживается, чтобы не перейти на бег, — так послушно, так естественно несет на себе повязанный матерью нарядный бант, что Гарри расплывается в улыбке. В несколько шагов он настигает ее, наклоняется и говорит: «Куда бежишь, красавица?» — и берет ее за руку, которую она по детской привычке, не задумываясь, протягивает. Ладошка у нее влажная, и он удивляется, как чуть раньше удивлялся, что губы ее матери такие теплые. Ее головка с ниточкой светлого пробора доходит ему уже до пояса, даже чуть выше. Она жалуется матери (так слыхал Гарри от Дженис), что в их четвертом классе она выше всех других девочек. Негодные мальчишки дразнят ее.
— Ну как школа? — спрашивает он.
— Школа — гадость! — сообщает ему Джуди. — Там все такие противные и задаются. Девчонки в особенности — воображалы!
— А ты сама никогда не задаешься?
Немного поразмыслив, она отвечает:
— Там есть несколько мальчишек, они все время ко мне пристают, так я их посылаю в жопу.
Он даже языком прищелкнул.
— Ничего себе выраженьица у вас в четвертом классе! Не слишком ли?
— Ничего не слишком, — спокойно поясняет она. — Даже учительница иногда говорит «к чертям», когда мы ее доводим.
— А как вы ее доводите?
Джуди улыбается, глядя на него снизу вверх, — улыбка у нее, как у матери: быстрая, во весь рот, но без этих печально опущенных уголков губ.
— Ну, например, начинаем все вместе гудеть, а рты у всех закрыты, на кого хочешь, на того и думай. А на позапрошлой неделе она заставила нас хором петь рождественские гимны, и один мальчишка, он из тех, которые ко мне пристают, заявил, что она не имеет права, у его родителей другая вера, а отец у него адвокат и он всех засудит.
— Вот поганец! Надавать бы ему по заднице! — говорит Кролик.
— Дедушка, не надо ругаться!
— Это не ругательство, я только назвал место, по которому его надо отшлепать. «Жопа» гораздо грубее, если хочешь знать. Постой-ка! Вот тут я покупал арахисовую плитку, которую ты так ловко унюхала. Хочешь, тебе тоже что-нибудь купим?
— Сначала лучше спроси маму.
Гарри разворачивается и ждет, когда обе мамаши, которые бредут, касаясь друг друга бедрами, голова к голове, и доверительно о чем-то беседуют, наконец поравняются с ними.
— Пру, — окликает он ее, — может, один батончик не испортит Джуди зубы?
Она поднимает голову и смотрит на него рассеянно, но улыбнуться не забывает.
— Ну, будем надеяться, она не умрет на месте, хотя мы с Нельсоном стараемся не приучать ее ко всякой ерунде.
— Если будешь что-то покупать, Гарри, — вставляет Дженис, — бери сразу в двойном количестве — и для Роя тоже.
— Да ведь Рой спит, к тому же он в два раза меньше ее.
— Тем не менее он сразу заметит, что ты ее выделяешь. Он только-только стал выбираться из ее тени.
Какой такой тени? Неужто малышка Джуди кого-то заслоняет? Может, и он сам заслонял свою сестренку Мим? Что ж, она успела отбежать на порядочное расстояние от округа Дайамонд, если этим что-то определяется. Сумела проявить прыть, пожила в Лас-Вегасе на полную катушку, так там и осталась.
— Только не пропадай навеки, — предупреждает его Дженис. — Или отдай мне ключи, чтобы мы могли сесть в машину. У них еще две сумки — заставили сдать в багаж в Ньюарке. Нельсон, наверно, пошел их получать.
— Уж не знаю, куда он помчался как нахлестанный. Что с ним? На кого он злится?
— Скорей всего на меня, — говорит Пру. — Но я уже давно перестала гадать отчего и почему.
Гарри роется сначала в одном кармане своих клетчатых брюк для гольфа, но извлекает оттуда только несколько подставочек и пластмассовый маркер с двумя синими буквами «ВВ» (Вальгалла-Вилидж), а затем лезет в другой, где наконец натыкается на рельефно-бороздчатую связку ключей. Со словами: «Внимание! Воздух!» — он бросает ключи Дженис. Она по-женски испуганно всплескивает руками, и вся связка, удачно миновав их, ударяется ей куда-то пониже груди. Даже это смехотворное усилие — нашарить и кинуть ключи — кажется ему непомерным: как будто чтобы поднять руку, ему пришлось тащить ее из вязкой трясины. Да, не получилось. Не дали ему просто так без лишних разговоров купить внучке гостинец, все удовольствие испортили. Вместо плитки «Плантер» с арахисом, на которую он нацелился, она выбирает «Небесный батончик» — пять разных, приторно-сладких наполнений в пяти горбатых квадратиках чистого шоколада, — и впрямь погибель для зубов, ворчливо думает Гарри. Он сует руку в задний карман заношенных брюк, клетки вылиняли на солнце, а края карманов потемнели от пота рук, вытаскивает бумажник и какое-то время неуверенно топчется возле полки со сладостями и никак не может решить, то ли покупать ему для себя еще одну ореховую плитку (хорошо бы на этот раз попалась целая, не расколотая), то ли нет, и наконец останавливается на последнем, потому что он и так ест слишком много, слишком много вредной ерунды, как выражаются Пру и его здешний врач, старичок доктор Моррис, а потом, в самый последний момент, когда продавщица-негритянка за прилавком в восьмиугольном павильоне уже отсчитывает ему сдачу с доллара за «Небесный батончик», вдруг передумывает и решает-таки купить хрустящий арахисовый соблазн. Главная прелесть ведь не в том, чтобы проглотить и переварить, а в ни с чем не сравнимом ощущении, когда берешь в рот первый бугристый по краям уголок, откусываешь первый квадратик и блаженно ждешь, пока связующая сладость медленно растворяется. К его удивлению и даже возмущению, теперь ему не только не положена сдача, но он же сам еще должен этой черной женщине — кстати, с довольно редким для американских негров цветом кожи, каким-то уж очень строгим, матовым, тусклым, как грифельная доска, наверно, гаитянка или доминиканка, во Флориде полно «лодочного народа» — пятицентовик сверху (налог штата). Ну и цены в аэропортах! Вообще там, где нет конкуренции, тебя вмиг прижмут к ногтю. Убери конкуренцию и получишь социализм: каждый норовит прожить на дармовщинку — та еще экономика, вроде как на Кубе или на Гаити. Он на минутку задержался кинуть взгляд на стеллаж с журналами. Верхний ряд — порнуха, каждый журнал запечатан в прозрачную пленку вместе с кусочками цветной бумаги, скрывающими кое-какие детали на обнаженных телах соблазнительных девиц с разинутыми ртами — словно бы в непроходящем изумлении перед собственными прелестями: «Хастлер», «Гэллери», «Клуб», «Пентхаус», «Уи», «Лайв», «Фокс». Он представляет, как, набравшись смелости, покупает один из этих журналов, хотя гаитянка за прилавком буравит его осуждающим взглядом — все выходцы с Карибов убежденные евангелисты-фундаменталисты, так и видишь их крытые жестью церкви, где они истошно вопят, чтобы конец света наступил поскорее, желательно прямо сейчас, — тайком проносит его в дом и, улучив момент, когда Дженис уснет, или уйдет на кухню готовить, или отправится заниматься в какую-то свою очередную секцию, досыта наглядится на роскошные развороты — розовые промежности, огромные торчащие груди и попки с раздвинутыми ягодицами, заснятые под таким углом, чтоб заодно видны были и выбритые передки с их печальной анатомической беззащитностью, точно какие-то моллюски без раковин; но он с грустью предвидит, что все это не способно по-настоящему его возбудить, над всеми остальными эмоциями возобладают скука и досада на себя за глупое расточительство. Четыре доллара двадцать пять центов стоит нынче это удовольствие, и чем же нас соблазняют? «Секс-сирены в сауне», «Кара Лотт не подведет», «Оральный секс: советы гурманам». Как же мы гнусны, если вдуматься, — мясные отбросы.
