В год Пророка 1393, что по комической арифметике неверных считается 1973, в конце сезона дождей, который был на редкость сухим, президент отправился навестить короля. Народ считал Повелителя Ванджиджи мертвым, казненным вместе со своими министрами и двоюродными братьями в те первые пьянящие месяцы революции во внутреннем Дворе Правосудия, где ныне девочки из Антихристианской школы играли в хоккей и волейбол. А на самом деле короля Эдуму втайне держали пленником во Дворце управления нуарами, где вдоль стен бесконечных коридоров на уровне костяшек пальцев идущего человека тянулась, наподобие внутреннего горизонта, зеленая полоса. Пол был усеян осыпавшейся с потолка штукатуркой там, где еще уцелело несколько застывших завитков ар нуво. В постоянно царившей здесь полутьме солдаты отдавали честь проходившему по коридорам диктатору, а их наложницы, вскрикнув и взвихрив лохмотья, ныряли в двери кабинетов, превращенных в казармы. В этот час запах паленых перьев несся из комнат, где некогда клерки с усиками, словно прочерченными пером, выстраивали паутину надуманных приказов. Из апартаментов короля, возле которых стояла стража, веяло ароматом клевера и доносилось монотонное чтение Корана. Пытаясь развеять скуку своего заключения, а возможно, и снискать расположение пленившего его фанатика, старик обратился к истинной вере, и азан перед наступлением вечера читал ему суры, в которых описывается рай: «Для неверных мы приготовили кандалы с цепями и пылающий огонь. А правоверные будут пить из чаши, окунутой в фонтан амброзии из бьющего ключом источника, у которого освежаются слуги Аллаха...» Старый мерзавец чаровник раньше гордился своей варварской любовью проливать кровь и менять свое окружение, и, когда французы ослабляли контроль, он, пользуясь привилегией короля, казнил людей. Особенно страдали от этой его прихоти молодые наложницы. И хотя из окон дворца доносились их крики под топором, которые не удавалось заглушить даже с помощью подушек, у него никогда не было недостатка в созревших для супружества, трепещущих, полногрудых заместительницах с кожей цвета оникса, которые появлялись в его дворце под нажимом жаждущих угодить ему семей, а также под влиянием чего-то близкого к тяге к самоубийству и какой-то ненасытности, таившейся под влажным страхом в них самих. «Они будут возлежать на мягких диванах, не чувствуя ни палящей жары, ни жестокого холода. Деревья будут простирать над ними свою тень, и плоды гроздьями висеть над ними». Обитель короля освещал глинистый свет клонящегося к закату солнца. Король знал поступь Эллелу и величественным жестом божества дал знать своему чтецу, юноше из племени фула в сливово-красной феске на бритой голове, чтобы тот умолк.
Король никогда не был крупным мужчиной, а теперь и вовсе усох. Только его маленький горбатый нос не претерпел с ходом времени изменения и торчал посредине лица словно одинокий фрукт на куске торта, поданном на щербатой тарелке. Его лишенные глубины желтые глаза быстро двигались и, казалось, все еще видели. И действительно, осматривавший короля доктор сообщил, что он по-прежнему способен различить резкое движение и увидеть свечу, если она поднесена так близко, что может обжечь ему брови.
— Сиятельнейший из сиятельных, — начал Эллелу, — твой недостойный представитель приветствует тебя.
— Нищий приветствует богача, — ответствовал ему король. — Чему я обязан такой чести — твоему посещению, Эллелу, и когда я буду освобожден?
— Когда Милосердный сочтет твой народ достаточно сильным, чтобы выдержать твое правление.
Они разговаривали на арабском языке, пока напряженность разговора не вынудила их перейти на французский. Все языки, на которых они говорили, были не первыми для них, а вторыми, так как вандж для одного и салю для другого были языками хижины и деревенского совета, — языками, которым их учили матери и которые исчезли вместе с расширением их мира. Таким образом, эти новые языки казались им неуклюжими масками, в которые они вынуждены были облекать свои мысли.
— Я не прошу, чтобы мне вернули власть, — возразил король, — а просто чтобы разрешили подставить лицо звездам.
— Да звезды тут же запишутся в твои солдаты и приставят копья к нашему горлу, а народ страдает от засухи, и твое возвращение воспламенит его.
— Я не вижу улыбки на твоих устах, Эллелу, но слышу, как издевка корежит твой голос. Изложи цель твоего визита, а иронию оставь Аллаху, в чьих глазах мы как мыши в глазах льва. Есть у тебя дело, достойное того, чтобы потревожить покой нищего старика?
И он опустил руку на колено с легкой грацией, такой обманчивой при тяжести нанизанных на пальцы колец с гранатами, изумрудами и серебряной филигранью. Король, одетый в люнги из полосатого белого шелка, сидел среди подушек и валиков, положив кисти рук симметрично на колени скрещенных ног. Лоб его был перетянут лентой из тканого золота, такой же как занавеска из несравненного металла, которая раньше скрывала от его излучений смертных, осмелившихся явиться к нему с петицией. Давно не стриженые волосы стояли торчком вокруг его головы, словно ореол из шерсти, страшный и комичный. Эллелу с омерзением вспомнил мутные фотографии американских хиппи в истиклальской подпольной газете «Нувель ан нуар-э-блан», этих сынков корпоративных юристов и профессиональных раввинов, которые, желая подчеркнуть нелепую сексуальную распущенность своих реакционных, пропитанных наркотиками душ, которую они путали с действительно необходимой революцией, ходили с повязками на голове в подражание краснокожим, беззастенчиво истребленным их предками.
Глядя на смещенного короля, столь уязвимого, столь нелепо мужественного, Эллелу почувствовал потребность признаться ему, словно непутевый сын пьянице-отцу:
— Я был на севере. И то, что я там увидел, тревожит меня.
— Зачем ты ищешь треволнений? Вождь не должен раздирать себе душу. Он — неподвижный стержень, застывшее солнце.
— Народ голодает. Вот уже пятый год, как нет дождей. Пастухи отбирают просо у своих жен и детей, чтобы накормить скот, а животные все равно падают и их раздирают из-за мяса, которое едва покрывает кости. Я видел, как на пир слетаются хищники, их забрасывают камнями и съедают. Люди едят полевых и летучих мышей, едят сцинков и скорпионов, ящериц и муравьев, они обгладывают каркасы, которые оставляют даже шакалы. Волосы у детей делаются оранжевыми. У них пучатся глаза и животы. Головы становятся, как черепа мумий, спекшихся в песках. Когда они от слабости перестают даже хныкать, наступает самое страшное — молчание.
— Это предшествие молчанию в раю, — с улыбкой заметил король.
И в наступившем их собственном молчании Эллелу понял, что потерпел поражение. У него было такое чувство, что он находится в центре космического поражения, что он не умеет передать реальность страданий, как и не желает предотвратить их. Предоставленный самому себе, без позы и маски, Эллелу онемел, почувствовав весь ужас ответственности, и стал искать вокруг себя человека, с которым мог бы эту ответственность разделить. Человек из свиты короля, читавший Коран, сидел, скрестив ноги, на зеленой атласной подушке, опустив взгляд, держа согнутый палец на странице, которую намеревался перевернуть. Я сразу увидел, что это полицейский офицер, и понял, что мой разговор с королем будет полностью доложен Микаэлису Эзане, моему министру внутренних дел. Понимал я и то, что король в какой-то момент произнесет мудрые слова, чтобы заполнить пустоту, которую сглаживала его улыбка. Когда я находился в числе его придворных, слова короля за ночь наливались смыслом в моем мозгу, как роса наливается на обратной стороне листа. Сейчас мой взгляд обежал его узилище. Хотя тут были предметы из чистого золота, какие способны произвести лишь крайне бедные мастера-фанатики, верящие в загробную жизнь, было здесь много и того, что можно назвать хламом: какие-то рваные тряпки, деревянные прутики, связанные вместе каким-то дурачком словно для игры, мешочки с ароматной трухой, кости и кусочки некогда живой материи, высохшие и почерневшие до неузнаваемости, и просто грязь, особенно скопившаяся в углах, а частично разбросанная нарочно по узорной крышке комодика из слоновой кости, по голове и узловатым, плечам толстенького божка из черного дерева и по резной седловине священной скамьи Ванджиджи. Эта последняя была задвинута боком в угол, одна ее нога, покоящаяся на львиной голове, была сломана и так и не починена. В самом деле, разве можно починить столь священную вещь? Руки мастера дрожали бы, прикасаясь к такой святыне. Тут и там валялись амулеты — цитаты из Корана, часто придуманные, в цилиндриках из коры или кожи, а также пустые чаши, из которых выветрилась жидкость, хранившая души. Возможно, и мою тоже. Как часто, подумал я, разыгрывалась здесь моя смерть и с помощью хрупких построений джю-джю осуществлялся побег короля? У меня похолодели руки при мысли о том, объектом каких горячих молитв я был по всей стране, и страх перед лежавшей на мне ответственностью огромным прозрачным шаром готов был снова накатиться на меня. Я переключил внимание на стены, где висели в рамках портреты, собранные этим королем эклектической чувствительности за годы своего конституционного царствования, когда он выписывал западные журналы: де Голль, Нкрума, Фарук, гравюра, изображающая короля Эфиопии Иоганнеса IV, плакат с Элвисом Пресли в расшитом блестками костюме, Мэрилин Монро, посылающая, округлив губы, поцелуй с ложа из шкуры полярного медведя и, наигранно расчувствовавшись, прикрывшая жирно намазанные веки, а также страница, вырванная из журнала с бодрящим названием «Лайф», что означает «Жизнь» и что, однако, не спасло его от смерти, — вырванная неровно, но помещенная в пышную рамку и изображающая маленькую танцовщицу в лакированных туфельках, которая прыгает, блестя глазами, сознающими, что ее снимают, со ступеньки на ступеньку по лестнице, ведущей в никуда. Рядом с ней стоит пара длинных ног в клетчатых брюках, принадлежащая — к такому заключению я все больше прихожу — черному мужчине, чьи руки скрыты белыми перчатками, а голова не поместилась на странице. Король прервал полет моих мыслей.
