Над этим дружеским единением возвышалось безмятежное продолговатое лицо и гладкая феска исполняющего обязанности координатора лесного и рыболовного хозяйств; сейчас он склонился над маленькими, розовыми, полными надежд и уставшими от перелета американцами и, демонстрируя свое знание вежливых оборотов английского языка, произнес любезнейшим тоном:
— До свидания!
— Он имеет в виду «здравствуйте», — поправил его Эзана. — Очень способный администратор, великолепно знает Коран, но не научен вашему языку, который для большинства наших людей является экзотикой.
Услышав слово «Коран», начальник Бюро по транспорту изменил приветствие на «аль-салам алейкум», и, услышав эти атласные звуки, Анджелика Гиббс затрепетала.
Милая дама, что вы делаете в этом квинтете, собравшемся, как мне подсказывает смутная память, чтобы объединиться против полковника Эллелу, отправившегося в такую даль, что число километров превышает количество следов человеческих ног на Луне, в поисках средства против бациллы проклятья, тяготеющего над его страной? «Можно ли того, кто следует наставлениям своего Господа, сравнить с тем, кто идет на поводу у своих аппетитов и кому бесчестные дела кажутся правильными?» Я «навожу прицел» на ваше лицо, дорогая миссис Гиббс, на вас — мать оставшихся без отца сыновей, на вас — марширующую по бесконечным проходам супермаркетов, потребительницу гаргантюанских количеств молока и бензина. Как вы можете ненавидеть меня — меня, выросшего без отца? Ведь я такой маленький. Лицо ваше расплылось; пудра забила поры; годы мягко оплели паутиной вашу красоту; разочарование исподволь притушило некогда голубые озера ваших белков, чувствительную черноту ваших зрачков; волосы у вас по-юному взлохмачены. Мне хочется спрятаться среди их красноватых корней от стыда за то, что я причинил вам горе, сместил ваши обширные планы, в один миг уничтожил все нити вашего тщательно построенного компромисса с обществом и экономикой. Ваше крупное лицо, вызванное издалека тайной смерти вашего вкрадчивого, жаждущего подняться по социальной лестнице мужа, на миг поворачивается — прежде чем исчезнуть в полутьме «кадиллака» — к на удивление пустому кушитскому небу; в эту минуту ваше лицо становится белым под воздействием разъяренного солнца и усталости, и я, ваш скрытый от взора враг, вижу ниже вашей приподнявшейся губы, на одном из ваших великолепных передних американских зубов, обнажившемся по ходу мысли и сверкающем на солнце, пятнышко не больше точки над i, пятнышко от помады, каплю крови.
Когда мы оба шли среди удлиняющихся теней в час молитвы на закате вверх к куполообразной пещере, я вдруг услышал, к своему удивлению, голос Шебы:
— Мой господин, мой супруг, это так надо?
— Милая Шеба, мы проделали путь на грани смерти, чтоб добраться сюда.
— Значит, так оно и есть, но, возможно, сам наш путь, его тяготы и то, что мы выжили, было необходимо моему господину, чтобы очистить свою жизнь и восстановить свою страну.
— Если бы это было так, то пошел бы дождь.
— Дождь в Балаке был бы пустым звуком по камню, — может, там, за горизонтом на юге, где саванна ждет, когда снова станет зеленой, дождь и идет.
— Когда в Куше пойдет дождь, моя кровь это почувствует.
— Моя кровь тоже говорит. Она мне говорит, что надо бояться.
— Чего может моя Шеба бояться? Ее президент — с ней, за нами все время следует «мерседес» с Мтесой и Опуку, вооруженными пулеметами.
— Моему президенту, — сказала девчонка, снова уже причесанная и в сверкающем ожерелье, но шагавшая не упруго, как всегда, а прихрамывая на подгибающихся, с трудом передвигающихся ногах, — по-моему, нечего бояться. Он не любит свою жизнь, а такие люди как зачарованные проходят невредимо через все происшествия, которые они устраивают другим. А вот я — я еще и двадцати лет не прожила, и я женщина, и живу я землей, и хотя я полила своей кровью землю, она еще не дала мне ребенка, и покой я знаю, только когда жую орехи колы и кат и слушаю музыку, которая немного снимает с души печаль.
— Мне жаль, что ты печалишься. Тысяча девушек в Истиклале возликовали бы от оказанной тебе чести.
— Эта честь пока что пустая, но я пользуюсь ею. Мой господин для меня как прикосновение Аллаха. Даже когда язык у меня так распух, что я боялась задохнуться, я и тогда обожала его. Но здесь, среди этих чужих людей, у входа в это искусственное чудо, мы вступаем в область, где совершаются тяжкие проступки. Я б хотела снова очутиться на улицах Хуррийя, раскапывать слухи и ни о чем не думать.
— Ты чувствуешь, что это западня. Но у меня нет выбора: я должен туда войти. Я — ключ, который должен набраться смелости и застрять в замке.
— Прости меня, но я боюсь не за тебя, а за себя. Этот набег туарегов — я не настолько одурела, чтобы не подумать, не за мной ли они приезжали. А те туареги, которые дали нам воды, — я чувствовала, что они хотели меня. Наш караван-баши говорил, что у йеменцев не хватает рабов. А я кое-чего стою, иначе мой господин не забрал бы меня с улиц.
Я обнял ее, и она горестно слегка пожала плечами.
— Какой глупенькой и самоуверенной стала моя маленькая королева! Думает только о себе! А что до йеменцев, то они нынче держат рабов в маленьких домиках с кондиционерами, кухоньками, колокольчиками на дверях и с общей комнатой, где играют в метанье дротиков!
Хотя я и старался шуткой рассеять ее страх, ее новое самовыражение — ее попытка стать самостоятельным индивидом, со своими страхами и своей системой защиты — сексуально возбудило меня, поэтому ночью мой член, затвердевший как у подростка, вошел в слегка сопротивлявшуюся тьму женщины, встревоженной и осязаемо испуганной. Я почувствовал, что не зря выбросил семя, когда ее бедра приподнялись на слишком мягкой, антисептической гостиничной постели, чтобы я мог пройти глубже, и она, откатившись, тут же заснула. А я еще целый час гладил плечи Шебы, ее острые лопатки и ее умиротворенные ягодицы, как бы подкрепляя нежностью мою мольбу к ее телу. Ничто из последующих событий так долго не мучило меня, как то, что я так и не узнал, не обманул ли меня инстинкт и не появился ли через девять месяцев в жаркой атмосфере этого мира маленький морщинистый невинный и возмущенный Эллелу из прекрасного иссиня-черного лона моей четвертой жены.
Нам пришлось провести там ночь, так как пещера была закрыта. Нам действительно повезло: мы нашли комнату в плохо построенном приюте для туристов, с тонкими, как бумага, перегородками и сомнительным портье. За последним поворотом на дороге, по которой могла проехать разве что тележка для игроков в гольф и на которой сейчас лежали, удлиняясь, лиловые тени, мы очутились среди североевропейских школьниц в одинаковых костюмчиках, которые, не без издевки поглядывая на нас, шагали цепочкой по обеим сторонам дороги, а за ними мы увидели зеленую стальную решетку, перекрывавшую вход в пещеру, и на ней было написано: FERMÉ — ЗАКРЫТО. Под этой надписью более мелкими буквами значилось: OUVERT de 9 h.à 12 h., de 14 h.à 17 h. Billets d'entrée 50 lu
[57]
. На другое утро, позавтракав y одного из буфетов-киосков, выросших тут как грибы и продававших круассаны и икру, терияки и чили, шашлыки и сосиски под скоплением зонтов, мы с Шебой уже стояли в девять часов среди многоязыкой, занимавшейся пустопорожней болтовней толпы, ожидая, когда нас впустят. Я заметил среди ожидавших Мтесу и Опуку, стоявших слегка в стороне в своей униформе, которая выглядела вполне свежей. Когда зеленая решетка медленно поползла вверх, из таинственной глубины дохнуло сырым холодным воздухом и началась толкотня, я пробрался под ее прикрытием к Мтесе и спросил:
