И я сказал сидевшему напротив, самодовольно ухмыляясь, полковнику:
— И оракул говорил множество легковесных, бесчестных и предательских глупостей в духе этого мессии буржуазного самокопания, сиониста Зигмунда Фрейда.
— Оракул — разве ты не заметил — касался не только психологии, но и географии!
— Слух о городе в низине Иппи я считаю столь же фантастическим, как и произведенный этим приспособлением анализ невротических сублимаций президента.
— Речь идет не о крупном центре, а о маленьком промышленном городе типа... — После консультации с переводчиком было наконец произнесено: — ...того, что вы называете «провинциальным».
— С большим разнообразием домов и прелестными местами для отдыха, — добавил переводчик.
— Мой министр внутренних дел информировал бы меня, — сказал я им, — даже если бы там появилось поселение нищих. В идеальной пустоте нашей страны и рождение верблюда вызывает встряску.
Полковник улыбнулся, и чешуйки какаового грима отлепились от его щек.
— Ты правильно осудил своего министра внутренних дел: он предатель. А кроме того, он не любит разногласия. Мы же, твои советские друзья, остаемся верными революции. Предупреждая тебя об опасности, мы на многое пошли, чтобы избежать официальных каналов, которые наводнены ревизионистскими шпионами.
Эллелу понял, что должен ехать на запад, в низину Иппи, но когда этот новый виток приключений развернулся перед ним, он почувствовал лишь изнеможение, усталость человека, которому предопределено пробежать длинный путь, чтобы прийти к тому, что с самого начала должно было принадлежать ему: к своей самобытности, своей судьбе. Его поездка в Балакские горы, сопровождаемая распутством и простыми тяготами, была олицетворением свободы; его спуск с массива по совсем не живописному шоссе в «мерседесе» с кондиционером, без любимой Шебы, был удручающей обязанностью. Шеба исчезла в свалке из-за головы — чьи руки и куда ее утащили, оставалось неизвестным. Русские, горя желанием затушевать истерические угрозы президента аннулировать договор и положить конец анархии, помогали в лихорадочных поисках Шебы. Проверили каждую щель в пещере; аппарат аудиовизуальной иллюзии перевернули, ящики механиков обыскали, даже холодильники в кафетерии, даже бочонки из-под икры. Шебы в пещере не было.
Значит, ее вывели наружу. Обыскали расщелины в скалах, а вокруг летали голуби, и Эллелу в агонии воспоминаний вновь пробегал пальцами по складочкам ее тела, вспоминая среди суровых камней печальную мелодию ее анзада, округлую безупречность ее лоснящихся плеч и иссиня-черных бедер, бархатистое прикосновение ее губ к его безразличному члену, ее одурманенную покорность и мягко высказанную надежду на то, что жизнь должна все-таки быть лучше. Вкус ее, вспоминал Эллелу, — вкус колы в ее поцелуях и соленый вкус ее женской секреции, к которому примешивалась щелочная сухость буры, когда под звездами, прямо на земле, он входил в нее языком. Киоски с быстрой едой и напитками были один за другим перевернуты и разбиты по команде Эллелу, и кушитские солдаты, нанятые советскими военными, приняли участие в отчаянных поисках. «Разведись со мной», — молила она его после того, как сказала: «Ты так принижаешь все, что я делаю». Туристические автобусы, начавшие разъезжаться со своим грузом верещащих любознателей из Дорсета и Кантона, были остановлены, пассажиров заставили выйти и стоять, положив руки на голову, под теперь уже немилосердно палившим полуденным солнцем, казавшимся на небе не больше горошины, этакой добела раскаленной пулей.
— Избейте их, — приказал Эллелу. — Изнасилуйте!
Солдаты, озадаченные молодые ребята, поступившие служить с полей земляного ореха и из рыбацких поселков, попытались по наивности выполнить приказ, но били они слабо, а объекты насилия, иссохшие и дрожащие в английских платьях с длинными рукавами для работы в саду и шляпах с большими полями для срезания роз, были малоаппетитны. Русские инженеры прошли по автобусам с мерными лентами и ручными компьютерами в надежде обнаружить укрытие, где могла спрятаться бесценная супруга президента. Взрезали шины, били ветровые стекла. Шоферы, жители Занджа, гордившиеся тем, что они в брюках водят машины, которые больше слонов, были избиты просто так, ради забавы.
— Громите! — кричал диктатор, к ужасу полковника. — Громите все вокруг, что не создано рукою Господа!
— Но бетонные дорожки...
— Превратить в щебень. Все это было сделано без моего позволения, и с моего позволения все следы осквернения будут убраны.
— Мы же получили разрешение, — залопотал русский. — Новый глава департамента лесного хозяйства и рыболовства... все формы заполнены... для удобства будущих путешественников... евродоллары. — Переводчик с трудом успевал за ним.
— Никогда не предполагалось, — стремительно ответил Эллелу, — позволять путешественникам опошлять эти пики. Но найдите мне мою Шебу, полковник Сирин, в целости и сохранности, и я разрешу оставить это увеселительное место как памятник в честь счастливого события. Иначе его опустошение по моему приказу будет вечным вещественным доказательством пустоты в моем сердце.
— Позвольте предположить, — сказал переводчик то ли на сентиментально-французском, то ли на неясном арабском — не помню, на каком языке. — Среди нас было несколько настоящих туарегов, выступавших в качестве советников, разведчиков и знатоков данного района. — Наслаждаясь возможностью высказать собственные мысли, он продолжал: — Вы знаете, говорят, — это очень интересно, — что туареги происходят от христиан, средневековых крестоносцев, которые сбились с пути истинного. Потому-то они часто использовали крест как украшение и по-аристократически отказывались заниматься ручным трудом.
— Это интересно, — снизошел заметить Эллелу. — Где же эти кяфиры?
Вскоре среди крутящихся столбов пыли от осыпавшегося бетона и перевернутых автобусов было обнаружено, что туареги-то оказались ненастоящими, а подлинные сбежали.
— Они продадут ее йеменцам! — воскликнул Эллелу.
— В таком случае, — предположил переводчик, — это тоже не лишено исторического интереса, поскольку Йемен в библейские времена был страной Шеба. Быть может, она почувствует себя там как дома.
У нее будет кухонька, морозильник, маленький домик с колокольчиками на двери и с пластинками, которые фирма «Мьюзак» передает по радио. Шеба будет ходить в передничке и в домашних туфлях, научится орудовать пылесосом. Она забудет его — он сократится в ее памяти до размеров пчелы. И сильный мужчина заплакал. Он приказал Опуку выстроить всех туристов и расстрелять из пулемета.
У его ребенка, как и у него самого, вместо отца будет молва, дыхание ветра. Эта выдумка, что он оставил в disparue
[62]
Шебе свой след, превратилась в убеждение, пока Эллелу, предоставив сокрушенным советским людям восстанавливать свой гектар Балакских гор в исконном виде, спускался в «мерседесе» на запад, в направлении низины Иппи. В ушах его стоял гул транспорта на шоссе. Мыслями он вернулся к тем временам, когда он сам, Оскар Икс и двое-трое других (как, например, Джон 46-й — ему Аллах помог избавиться от привычки к героину, он пытался играть за нападающего форварда в команде «Упаковщиков» и был такой же широкоплечий, как Опуку, так что когда он присоединялся к компании, Феликсу приходилось сидеть в машине сзади) ездили из Фрэнчайза на юг, в Милуоки, молиться в храме или на час дальше на юг — в Чикаго, в Святая Святых. Зеленые поля Висконсина проносились мимо них как мягко колеблемое море. Белые сараи и серебристые силосные башни создавали представление о такой Америке, где их алчно жрущий бензин, не имеющий глушителя «олдсмобил» выглядел дьявольской нечистотой, как и другие машины, эти черные тельца, курсирующие по американским венам мимо вздымающихся пластов земли, которые, хоть и походят на океанские волны, измерены шагами фермеров из поколения в поколение. По радио в машине зазвучал голос Дорис Дэй и гортанные жалобы кантри, а когда мы подъехали ближе к городу, ее сменила Дина Вашингтон и прерывистый, веселый, словно вырвавшийся из уютной тьмы, джаз черного человека. Эти звенящие ноты всегда проходили по гребню волны. На вершине горы, словно горделивый замок, стоял длинный фермерский дом с остроконечной крышей в компании с единственным большим деревом. Бедность покрыла дома то тут, то там купленной по дешевке дранкой шести различных цветов. Феликс был заворожен мачтами высоковольтных передач, стальными скелетами, которые казались гигантами, изящно держащими в тоненьких, свисающих вниз ручках-изоляторах нити огромной силы. Высокие кружевные сооружения шагали до самого горизонта. И порой в быстрой смене перспективы, видные с заднего сиденья машины, накладывались одна на другую, — эти мгновения, схожие с déjà vu
[63]
, производили захватывающее впечатление, которое сохранялось даже тогда, когда мачты, выстроенные по идеальной прямой, постепенно уменьшались. Феликс видел смысл в обратной стороне реклам, которые стояли слева, — в этих тщательно продуманных, вырезанных, скрепленных и прибитых сооружениях, призванных нести торговое предложение: одна реклама представляла собой изогнутый силуэт, который оказывался сзади пикулем, а другой, если смотреть издали, выглядел весьма зловеще — бычок, рекламирующий собственную кончину в местном Доме бифштекса. Порой на удаленном расстоянии появлялась водонапорная башня, стоявшая на своих длинных ногах, как вторгшийся марсианин, и озадаченно размышлявшая: что делать дальше? Зимой эти поля становились белыми, белыми с черной каллиграфией, прописанной загородками от снега и безлистыми деревьями, — пейзаж, столь же лишенный растительности, как и тот, по которому мчалась наша серая машина, поглощая горизонт, за которым тут же открывался другой такой же. Порой диктатору хотелось отстегать свою страну за то, что она такая большая. День слепящей головной болью изгибался дугой над бесконечно поглощаемыми километрами.
