— У этой дамы, атташе по вопросам культуры, тоже есть претензии к нашему президенту. К сожалению, за последние полгода он действительно совершил немало непопулярных поступков. Его намерения не всегда приносят хорошие результаты. Он предал смерти нашего старого короля, которого многие из тех, кто живет у реки, боготворят.
— Но где же он? Где он? — возопила Анджелика.
— Он отправился, можно сказать, с миссией доброй воли, — сказал Эзана, взглянув на черный циферблат своих часов, словно в его плоской глубине содержалось не только время, но и пространство, подобно тому, как жизнь содержится в спиральке ДНК. — Трудно сказать куда.
— Где... йон... есть? — неожиданно выдавил из себя по-английски, запинаясь, исполняющий обязанности министра внутренних дел. — Йон... есть... тут!
Все рассмеялись, кроме миссис Гиббс, и Эзана повернулся к Клипспрингеру.
— Давайте обсудим то, что вы называете «расширением наших отношений». Если строить институт Брайля, это должно быть сделано руками местных рабочих, набранных из новообразовавшихся масс городских безработных, следуя принципам африканского гуманизма.
Американский дипломат опустил веки и соскреб пепел с сигары на край тарелки, хранившей несколько скромных ленточек кислой капусты и перетянутые резинкой концы съеденных сосисок.
— Конечно, — сказал он. — Возможно, с небольшой сетью магазинов, бутиков и агентств путешествий — ничего шумного — на первом этаже. Мы хотим помочь вам обрести себя. Утверждение личности — основа свободы. А народ, который не самоутвердился, является врагом свободы. Народ ненавидит Америку, потому что ненавидит себя. Прогрессивный, процветающий народ, каков бы ни был его расовый состав и политические убеждения, любит Америку, потому что, откровенно говоря, по моему не такому уж непредубежденному мнению — просто факты подкрепляют меня, — Америка достойна любви. Америка любит все народы и хочет видеть их счастливыми, потому что Америка сама любит быть счастливой. Мистер Эзана, вы и этот ваш босс, — и он махнул рукой в сторону обладателя сливовой фески, который с готовностью улыбнулся и так сжал под столом колено Кутунды, что от боли губы ее еще шире растянулись в улыбке, — возможно, удивляетесь, почему американская революция просуществовала почти двести лет, а ваша захромала всего через два-три года. Ответ один: наши отцы-основатели обещали нам только счастливую жизнь. И наши люди все еще стараются ее достичь и никогда не достигнут. Если бы они ее достигли, то повернулись бы к ней спиной и стали во всем винить революцию. В этом состоит секрет, если вы меня поняли.
— Эд, прекратите, — сказала миссис Гиббс. — Что вы предпринимаете по поводу Дона?
— Мы над этим работаем, — заверил он ее. — Сначала вы сказали, что хотите получить его прах, а теперь вам нужна месть.
— У нас есть город, которому мы, пожалуй, преждевременно дали имя и теперь могли бы переименовать его, — предложил Эзана, — в Гиббсвиль.
— А где этот город? — спросила миссис Гиббс.
По лицам пробежала искра взаимопонимания, и Эзана печально признался:
— Мы не можем вам сказать.
Она обвела взглядом сидевших за столом и увидела сквозь слезы черные лица, хранившие за улыбками тайны, тайны.
Эзана посмотрел на нее и поверх рыжеватой массы ее волос увидел сквозь поставленное с наклоном зеркальное стекло, создававшее панорамный вид на такой высоте над городом, что ни запахи, ни страдальческие стоны не могли сюда долететь, юго-восток Истиклаля: оживленную, построенную как по линейке деловую часть города прямо под небоскребом, узкие полихромовые коробки с надписями на многих языках, включая даже родной язык лавочников — хинди; вереницы верблюдов и велосипедов, привязанных и припаркованных на немощеной площади перед мечетью Судного Дня Беды; саму мечеть с ее минаретом в виде одинокого фаллоса и куполом, как грудь из голубых изразцов; бульвары, которые французы проложили сквозь мешанину грязных ромбовидных и кривых переулков; засохшие каштаны и тополя, вытянувшиеся вдоль бульваров и окружающие мрачным облаком пастельные виллы Ле Жарден; собранное из кусочков, блестящее под солнцем одеяло скопища лачуг в Аль-Абиде; слева — аэропорт и узкая дорога на Собавиль; справа — почтенный район Хуррийя на холме с беспорядочно разбросанными домами, который словно уютное плечо подпирает розовую скалу под западным крылом Дворца управления нуарами; дальше — сук, покосившийся док и пироги, а еще дальше — черный изгиб берега голубой Грионде. «Люблю тебя, люблю тебя», — крутилось в мозгу Эзаны, и усталое лицо белой женщины, которой явно нездоровилось, и веселье, возникшее между сливовой феской и химической блондинкой Кутундой, и уверенность заверений седого американца, что все будет взято под контроль, — все сливалось с этой всеохватной круговой панорамой. Так в Куше рождалась политика любви.
Хребет Иппи — явление глобальное: он таится под долинами Северной Европы, натужившись, изрыгает гору Этна и Валье дель Бов, проходит под Средиземным морем и тянется на юг почти до Йоханнесбурга. Космонавты на своих орбитах видят этот хребет лучше, чем Великую китайскую стену. А те, кто живет на нем, вовсе не видят. Согласно теории смещения континентов хребет Иппи является той линией, по которой со временем Африка расколется на две половины — не так, как с человеческой точки зрения казалось бы разумным, не по оси восток — запад, когда одна треть исламско-кавказского мира отделилась бы от преобладающей южнее пятнадцатой параллели негроидной расы, а по долготе, так что все наше разнообразие рас и климатов не только сохранится, но и удвоится. Ошибочное деление по долготе, примерами которого являются пролив Эресунн, политическое разделение Германии на две части, озеро Танганьика и алмазные копи Кимберли, приводит к геологическим аберрациям, и уже давно ходят слухи о странных явлениях — появлении оазисов, гула, зарева — поблизости от хребта Иппи, рассекающего пустынное однообразие центрального Куша.
Тем не менее президент был потрясен, когда на второй день его унылой однообразной поездки с мрачным Опуку и избегающим разговора Мтесой машина на второй скорости повернула на спуске и на крутом розовато-сером восточном склоне хребта в глаза сквозь ветровое стекло ударила изумрудная зелень.
В некоторых частях света эта зелень была бы воспринята просто как загородная лужайка, здесь же такая яркость казалась зловещей, словно привидевшееся им вдруг лицо Руля. В глубине лужайки стояло опасное сооружение — низкий фермерский дом с кирпичным фасадом, зачем-то побеленным неровными мазками, и стенами из алюминия, окрашенного под дерево. Аналогичные, хотя и не совсем такие же дома стояли по обе стороны дороги, которая превратилась в изогнутое асфальтовое шоссе, именуемое строителями «серпантином». Разбрызгиватели расцвечивали радугой кристаллически сухой воздух. Других признаков жизни — даже одинокого почтальона — не было видно. Дети, должно быть, находились в школе, домохозяйки — в супермаркете. Или же это поселение было сооружено, просто чтобы помучить его. Эллелу чувствовал небрежность в постройке, что-то приевшееся, как в городках, которые мелькают мимо, пока пассажир дремлет над развернутой на коленях картой, а шофер крутит радио, стараясь найти нерелигиозную станцию. «Что же до неверных, их творения — как мираж в пустыне. Мучимый жаждой путешественник думает, что это вода, а подойдя ближе, не обнаруживает ничего. Он обнаруживает там Аллаха, который сполна вознаграждает его». Слишком скоро, учитывая, какие пространства находились в распоряжении строителей городка, серпантин сменила уродливая прямая дорога с супермаркетами, мусорными свалками и модными ресторанчиками в подвалах. Мтеса и Опуку, сидевшие впереди, зашумели: они никогда прежде не видели заправочных станций с пластмассовыми вертушками или киосков по продаже мороженого в виде высокого стакана с пломбиром и вишенкой наверху, играющей роль кондиционера. Или золотые параболы «Макдоналдса», скудной едальни, совсем маленькой по сравнению с гигантской рекламой и целым исполосованным озером для парковки. При виде этих чудес Мтеса и Опуку сначала забормотали, а потом громко, весело принялись восторгаться — так восторженно смеялись бы перепуганные люди, попав в водяной туман грохочущего водопада.
