— Двадцать третье апреля? В газете написано, что сегодня день рождения Шекспира. Триста девяносто девять лет!
— Пайт, мне надо бежать. Мы так много друг другу не сказали! Давай встретимся побыстрее!
— Давай, — согласился Пайт и услышал ее поцелуй, когда уже клал трубку.
Человек в зеркале сутулился, в комнату просачивался безрадостный, лишенный солнца день. Ему показалось, что он молодо выглядит: в тени не были видны морщинки вокруг глаз и мешки под глазами. Он вспомнил свой первый разговор с Джорджиной, когда они стали любовниками. Она так веселилась, была так непосредственна, когда затащила его к себе в постель в тот сентябрьский день, что ему было трудно поверить, что у нее раньше не было любовников. Ее дом был полон отраженного осеннего блеска, экзотическая мебель из бамбука и камыша, батик и парусина источали тепло. Пайта удивила гора кричащих гватемальских подушек.
«Прямо здесь? В постели Фредди?»
«Это и моя кровать. Или ты предпочитаешь на полу?»
«Нет. Но как здесь роскошно! Чьи все это книги?»
«Порнография Фредди, гадость! Лучше обрати внимание на меня».
«Обязательно. Но разве нам не следует предохраняться?»
«Святая наивность! Неужели Анджела не принимает эновид?»
«А ты принимаешь? И как, помогает?»
«Конечно! Добро пожаловать в рай без презервативов!» — так тогда сказала Джорджина.
Сейчас, стоя в одиночестве в своей гостиной с низким потолком, с освещенными наконец-то выглянувшим солнцем обоями и скромной мебелью, отражающей сходство его и Анджелы умеренных вкусов, Пайт вспоминал, как веснушчатое загорелое личико Джорджины собралось в морщины, когда она засмеялась собственной шутке. Она любила над ним подтрунивать, помогая избавляться от душевных мук; до сегодняшнего дня она вносила в их связь эту легкость и безвинность, стоящие девственных кружев всех приданных мира. Где еще найти такое отпущение грехов? Приняла ли она душ в тот, первый раз? Нет, душ вошел у нее в привычку только потом, когда он полюбил целовать ее между ног. Возможно, ее веселье было способом борьбы с помехами, которые он возводил на пути своей любви, с его злосчастной серьезностью, способной погубить ее брак. Его похвала ее развеселила. Она всегда твердила, что все женщины любят заниматься любовью, все женщины красивы, как красив унитаз, когда в нем появляется необходимость. Но он наблюдал при дневном свете на ее римском лице выражение еще большей углубленности, чем у спящего ребенка; на лице жены он никогда такого не видел — но что различишь в ночной тьме? Поспешно выполняя с Анджелой обязанности мужа, он никогда не знал ее такой, какой знал свою прелестную и непритязательную дневную возлюбленную. Ее тонкий нос с горбинкой он сравнивал с двойной арабеской, в волосах находил седину, спорящую с молодостью тела. Не говоря о копчике, больше похожем на хвостик.
Ее отступление проделало в скучном полудне дыру. В сером воздухе тянулись к свету ожившие побега. Он нарезал салями и с трудом сжевал. В конце концов он притащился к себе в офис, позвонил по телефону и обнаружил, что хрипит. В фирме «Матер» необходимых гаражных ворот не оказалось, пришлось заказывать в «Акроне». Цена тонны гравия возросла на два доллара, но доставку все равно обещали не раньше пятницы. Бостонские архитектурные проекты оставили округ без плотников, так что потребовалось целых шесть телефонных звонков, чтобы раздобыть всего двух подмастерьев из училища в двадцати милях от Бостона. Весенняя строительная кампания уже началась, а он проваландался и опоздал. Разговор Галлахера был сочувственным, зато молчание источало осуждение.
Пайт познакомился с Мэттом в 1951 году, когда служил на Окинаве. Там, на плоском безводном пятачке, среди казарм и песка, по шею в пиве из черных банок и по пояс в безразличных шлюхах, где опасность погибнуть в бою была так же нереальна, как родной дом, напоминавший о себе только музыкой, гремящей в солдатской столовой, Пайту приглянулась умеренная проказливость Мэтта, сочетавшаяся с холеностью, его черные волосы и черные глаза, аккуратная речь, не засоренная бранью. Мэтт увлек Пайта архитектурой, и оба нагрянули после демобилизации в Новую Англию, в новую жизнь. Но Пайту было трудно сохранять преданность другу. Тот становился все более холодным, правильным, скорым на осуждение, все более хитроумным иезуитом по части денег. Мэтт хотел скупить все окрестные холмы, совратив их обитателей, но сам при этом собирался остаться незапятнанным. Жену и единственного ребенка он прятал за стеной католичества. В маленьком прозрачном мирке общающихся между собой супружеских пар, чьи интриги преобразили Пайта, Мэтт оставался несокрушимым столпом морали.
Услыхав звонок телефона на столе, Пайт испугался что это Джорджина ищет примирения. Ему очень не хотелось причинять Мэтту боль, демонстрируя свою двуличность. О Мэтте он думал страдальчески, как об отце — призраке, терпеливо парящем в мерцающей тепличной мгле и безмолвно ожидающем от Пайта правильных поступков.
Но звонила не Джорджина, а Анджела. Нэнси плакала в детском саду из-за хомячка. Ребенок вдруг понял с ужасающей ясностью, что зверек погиб по его вине. «Так сказал папа», — твердила она. Истерику невозможно было остановить. Анджела утащила ее из класса, в котором как раз вела урок. Урок, соответственно, закончился раньше времени. Но домой они не поехали: дома нечего было есть, не считая ветчины. Надеясь отвлечь Нэнси сиропом и мороженым, Анджела свозила ее в «Пэнкейк-хаус». Теперь девочка с пальцем во рту и с легкой температурой спала дома на диване.
— Она знает, как вызвать к себе жалость, высказался Пайт.
— От отца жалости ждать, видимо, не приходится. Я позвонила тебе не для того, чтобы растрогать. Просто хотела сказать, что ты повел себя неумно. Или даже жестоко. Еще я хочу, чтобы ты встретил Рут после школы и съездил с ней в зоомагазин в Лейстауне за новым хомяком По-моему, замена нужна немедленно.
Волшебство. Новый хомяк мановением руки превратится в старого, заменит того, кто канул носом вниз, в яму, накрытую дерном. Религия благовоспитанного притворства. Вечный хомяк. Ау, Платон! Но Пайт был последователем Аристотеля и дорожил неприглядной истиной. Он ответил жене, что сегодня сделать этого не сможет, потому что у него тысяча дел подведение баланса за первый квартал, стройка на холме, бесчисленные мелочи, строительный бизнес катится ко всем чертям. Он чувствовал спиной, что Галлахер ловит каждое его — слово. Следующая фраза была произнесена мягче:
— Я потратил половину утра на новую клетку. Видела? Она ждала вас в кухне.
— Вот, значит, что это такое! — сказала Анджела. — А мы так и не догадались, зачем это. Почему такая странная форма? Нэнси решила, что это маленькая тюрьма, в которую ты вздумал посадить ее.
— Передай ей, что я ее очень люблю и прошу больше не плакать. Пока!
По книгам прибыль не достигала любезных Галлахеру двадцати процентов. Фирма братьев Спирос снабдила свой месячный счет угрозой закрыть кредит, недоплата достигла 1189 долларов 24 центов. Галлахер всегда тянул с оплатой счетов: по его теории, деньги постоянно теряли часть стоимости. Пайт тонул в цифири, как в густом сером тумане; а тут еще миссис Уитмен, без приглашения заявившаяся в выходной на баскетбол: звонит и приглашает взглянуть на их дом. Ему не хотелось браться за этот заказ: не любил он работать у знакомых. Но настроение все равно было хуже некуда; чтобы сбежать от телефонных звонков, счетов и удручающего присутствия Галлахера, он сел в свой пикап с надписью «Помой меня!» на пыльной задней дверце и укатил.
