– Садись, Наташа, – ласково пробормотал Василий Карлович, почему-то вообразив себя отцом. – Две чугунные чушки… Как же ты сорвалась, Наташа? Как же ты сорвалась?!
Он любезно пододвинул ей железный стул. Наташка уселась на него, закинув ногу на ногу и пододвинув соблазнительные синяки поближе к Неволину. Губы у нее были толстые, прилипчивые, а нос вздернутый и широкий – слободской… Бесстыжие искры в раскосых глазах напоминали лирические строчки незабвенного поэта: «Что ж ты смотришь синими брызгами, или в морду хошь?»
– Нет, бить мы тебя не будем, – ответил Василий Карлович своим мыслям. – Телесные наказания у нас запрещены. Здесь, слава Мошиаху, не феодализм, не каменный век, а первобытно-общинный строй. Ты хоть понимаешь, какой ущерб нанесла заводу своими украденными чугунными чушками? Задумалась ли ты, что за эти чушки дирекция будет вычитать деньги из зарплаты рядовых тружеников?
– Рядовых тружеников у нас нет, – сказал Мошкарев. – Завод давно закрыт. Работает только дирекция и охрана.
Неволин тускло взглянул на него с видом инженера Гарина, испытавшего только что свой гиперболоид. Он не любил, когда всякая бледная моль в лейтенантских погонах лезла ему под руку, сбивала с мысли, оскорбляла внутренний гуманизм и сводила прекрасные порывы на нет.
– Я и сам знаю, что всё закрыто, – терпеливо объяснил дознаватель. – Но я ведь не об этом. Вот ты, положим, родишь, Наташа, от какого-нибудь честного мужчины…
– Чего? – не поняла она.
– Ребенка, – уточнил Василий Карлович, чтобы не было сомнений. – А душа твоя будет отягощена воровством. Как ты будешь сказки ему рассказывать, своему дитяте? Как в глаза посмотришь, как по головке погладишь?
– Для ребенка мужик нужен, – с отвращением напомнила Маркитантова, – а не козел в ментуре.
– А разве у тебя нет козла? – терпеливо продолжил допрос Василий Карлович. – Сколько у тебя их было, этих козлов-мужиков? Пальцев на обеих руках хватит, чтоб пересчитать?..
Наташка молчала, прислушиваясь к мыслям в горячем сердце. Потом зачем-то растопырила руки и подняла ноги, пытаясь растопырить пальцы на ступнях.
– Всего двадцать? – сосчитал Неволин. – Точнее, девятнадцать, потому что два пальца на ноге у тебя сросшиеся… Мало. Ты почти девственница.
Ноги ее были обуты в китайские босоножки из почти натуральной кожи, так что сосчитать предполагаемых кавалеров было делом примитивно арифметическим.
– Да не в этом дело, – сказал Мошкарев. – Последний в реанимации лежит. И случилось это именно в тот вечер, когда Маркитантова принесла с завода свои чушки.
– Что же случилось в тот романтический вечер? – поинтересовался дознаватель.
– Был нанесен удар по голове сожителя каким-то тупым предметом. Предположительно, чушкой или сковородкой.
– С тефлоновым покрытием? – уточнил Неволин.
Наташка, услышав неприличное словосочетание, только передернула плечами и оттопырила нижнюю губу.
– Чугунной лупила. Наотмашь. А тефлоновой у нее отродясь не бывало, – сообщил Мошкарев.
– И это всё? – осведомился Василий Карлович, испытав внезапно смертельную скуку.
– Почти.
– Что еще?
– После этого она принесла фекалии из нужника и обмазала ими холодильник.
– Снаружи?
– Изнутри.
Василий Карлович задумчиво забарабанил пальцами по столу. Поглядел на голую стену и пожалел про себя, что уничтожил портрет Фейербаха.
– Ну это уже родовое, – сказал он, – не видишь, у нее же вырождение написано на лице.
– Чего? – не поняла Наташка. – Чего говорите, не пойму…
– Мать и отец гуляли? – спросил он кротко.
– Какой отец? Вы чего?..
– Вот-вот. И я об этом. Всё. Садись в мое кресло!
Неволин порывисто встал и одернул на спине мятый пиджак.
– Ты что, не слышала? – переспросил он грозно. – Садись в мое кресло, говорю! Руководить будешь!
У Мошкарева от удивления отвисла челюсть. А Неволин насильно посадил Наташку за свой рабочий стол, вдавив в кресло, так что кости ее затрещали.
– Рабочий день с восьми тридцати до семнадцати тридцати. А когда на дознание выезжать, то много больше. Но ты умная, потянешь. Зарплата хорошая. Двенадцать тысяч включая надбавки. И помни о любви. О любви к подследственному. У нас – презумпция виновности в рабочие дни, а в выходные – презумпция невиновности. При такой жизни любой виновный может быть невиновным и наоборот. Уважай человека в себе. Слушай полонез Дзержинского в своем сердце…
– Огинского, – подсказал Мошкарев.
– Чистые руки, горячее сердце, холодная голова… – докончил Неволин, игнорируя его реплику. – Всем вам нужна любовь, дайте миру шанс…
Во время его филиппики глаза Наташки Маркитантовой всё более округлялись. Но когда она услышала о полонезе Дзержинского, то нервы ее сдали и она заплакала навзрыд.
– Пойдем отсюда, Мошкарев. Пусть она руководит, а нам здесь не место.
Василий Карлович вышел в коридор и, пропустив вперед лейтенанта, на всякий случай запер дверь своего кабинета на два поворота ключа.
– Зачем? – осведомился Мошкарев потрясенно.
– А затем, чтоб не сбежала. До конца рабочего дня еще два часа. Пусть сидит и вникает в суть дела…
Дознаватель заложил руки за спину, как ходят заключенные.
Направился через стеклянный коридор в пристройку, где располагались камеры предварительного заключения, сутулясь и опустив голову к земле. Плитки под его ногами были свежевымытыми, так что по ним было обидно идти. Но Василий Карлович нашел выход: он наступал только на черные, словно играл в шашки, а на белые не наступал.
Через пять минут он уткнулся лбом в железную мятую дверь.
– Открывай, что ли, Мошкарев.
Тот, все более удивляясь, отворил засов.
Неволин вошел в камеру, огляделся, глубоко вдохнул спертый воздух, потому что это был теперь его родной дом и следовало приручать его к себе, как собаку, – вот эти выщербленные стены должны полюбить его голову, когда он будет об них биться, а жесткие нары должны приспособиться к его сухопарому телу и принять его очертания, потому что сколько он будет лежать на них – неизвестно…
– Когда здесь обед?
– Обед уже прошел, – ответил Мошкарев. – Остался один кипяток.
– Будешь носить баланду, как другим… Не жиже и не гуще. Понял?
Лейтенант кивнул.
– А теперь исчезни!..
Мошкарев хотел что-то возразить, но, не найдя нужных слов, отдал честь – как старшему по чину. Выйдя, закрыл за собой дверь и произвел тяжелый грохот тупого металла, который отнимал последнюю надежду у сильных духом, но укреплял в вере тех, кто духа не имел и ни на что не надеялся. А Василий Карлович был скорее из вторых, нежели из первых.
