Дознаватель некоторое время сидел неподвижно, подперев подбородок рукой и смотря в окно, забранное решеткой. Потом набрал номер на мобильном телефоне.
– Неволин на связи. Меня наконец-то посадили.
– За что? – спокойно спросил напарник на другом конце спутниковой связи, нисколько не удивившись.
– Навет, – ушел от подробностей Василий Карлович. – Лет через пять разберутся и выпустят. Что с делом Мошиаха? Наблюдаешь?
– Наблюдаю. Но всё без толку. В ваше кресло никто не садится.
В другое бы время дознаватель полез на стену, оттого что все усилия идут прахом. Но сейчас была другая ситуация, не предполагавшая подвигов человека-паука.
– И черт с вами со всеми, – пробормотал Неволин, отключив телефонную связь.
Снова поглядел на решетки.
Повинуясь безотчетному чувству, пошарил рукой внизу у пола и довольно быстро обнаружил там примитивный тайник.
Достал из него самодельную колоду рукописных карт. Начал с интересом раскладывать их перед собой: десятка – налево, дама – направо. Туз, валет, король…
2
– …Рудольф Валентинович! – Медсестра-ветеринар потрясла его толстую холку, как трясла бы буйвола.
– Что? – не понял он.
– Биологический материал готов к операции.
Ее низкий голос доносился до хирурга, словно сквозь толщу воды. Он накрыл голову клетчатым пледом и, лежа на диване, дышал через рот, потому что нос его вспух изнутри и почти не пропускал в себя воздуха. Такое с Белецким случалось и раньше: от волнения и бесполезных переживаний слизистая оболочка носа отекала и он жил как будто в противогазе – с искаженным голосом насмерть простуженного доходяги и слезящимися глазами плакальщика на собственных похоронах. Рядом коптила толстая поминальная свеча, вдавленная в стол.
– Да, – пробормотал он, будто очнувшись от тяжелого бреда. – Помоги мне подняться.
Ветеринарша взяла его, как ребенка, за подмышки и усадила на диване. Он был перед ней в трусах и в майке, несвежий, старый и простой, как надоевший муж.
– Какой сегодня день?
– Среда. А вы опять у нас заночевали… – сочувственно сказала медсестра, подставляя ему свое плечо.
Опершись на него, он поднялся на ноги:
– Больной, говоришь, ждет?
– Больной… – повторила она озадаченно. – Но вы же сами приказали, чтобы я называла их биологическим материалом.
– Я пошутил. А ты и поверила. Какая же ты недалекая… – Он хотел сказать более грубое слово, но сдержался.
Чихнул, даже не прикрыв нос рукой. Нехотя вымыл руки в раковине и надел халат.
– А свечу гасить? – пискнула медсестра.
– Не надо. Она горит в честь дорогого мне человека…
Слегка пошатываясь, направился в операционную.
На столе лежал бодрый пенсионер советских лет, еще не погруженный в общий наркоз, как многие другие, потому что не смотрел телевизор, а вместо него предпочитал ловить радио «Свобода» на приемнике «Тексан», привезенном из Москвы, с Митинского радиорынка. Щеки его, словно сито, пропускали через себя щетину, но глаза были как у ребенка, поверившего в то, что его, отведенного в детский сад, скоро оттуда заберут. Если бы он мог трезво мыслить сейчас, то сравнил бы близкую смерть с детским садом, который бывает или хорошим, или плохим, но всегда чужим, казенным и неудобным.
– Сколько продлится операция, товарищ хирург? – спросил пенсионер по возможности весело.
– Часа два-три… Может быть, больше, – ответил Рудик.
– Думаете, выдержу?
– А вы как сами чувствуете? – пробормотал хирург, бегло просматривая выписку из истории болезни.
– Думаю, что выдержу. Есть опыт.
Рудольф Валентинович оторвался от своих бумажек и поглядел старику прямо в глаза:
– Нет. Не выдержите. Я вас непременно зарежу.
– Что? – не понял больной, растягивая искусственную улыбку на синих обескровленных губах.
– Зарежу я вас, – громко повторил Рудольф Валентинович. – Шансов никаких. Ноль.
– Доктор шутит. – Медсестра попыталась сгладить неприятное впечатление от его слов, ибо ей показалось, что пенсионер после этого может написать в Минздрав или в Генеральную прокуратуру.
– Вовсе нет. Я ведь отвечаю за свои слова, – настоял на своем Белецкий. – Вы же не имеете денег, чтобы сделать операцию в Москве. У вас лежат под матрацем дома тридцать тысяч рублей на похороны. Вы копили их несколько лет. И это всё. Значит, вопрос закрыт. Но без меня… – добавил он после паузы, – без меня вы еще пару месяцев протянете. Вы ведь хотите прожить еще пару месяцев?
– Хочу, – ответил больной, сглотнув слюну.
– Значит, операция отменяется. Бог дарит вам шестьдесят один день. И пусть все они будут солнечными. – Рудольф содрал с лица повязку и выбросил историю болезни в мусорную корзину. – Аминь.
Вышел из операционной в коридор уже сильным, смелым, гордо откинув рыжую голову назад.
– Рудольф Валентинович… Миленький! – затрещала медсестра, словно болотная птица. – У меня валерьяна есть… У вас нервный срыв!
– Какой срыв, Маша? – удивился Рудик, смерив ее взглядом с головы до ног. – Ты ведь из техникума, и я тебя не люблю, – сказал он. – У тебя птичьи руки и обвислая грудь. И всех больных я тоже не люблю. Какой я, к черту, врач? Это же курам на смех! Парацельс… Гиппократ!.. – Он громко захохотал.
Через десять минут, одевшись, он ушел из больницы.
Ему было хорошо – как человеку, принявшему важное решение. Обрезанные тополя навевали тихую радость. Желтое небо над городом казалось выше, чем обычно. Птицы свистели свои псалмы.
Белецкий дошел до дома если не с чистой совестью, то, во всяком случае, с отстоявшейся – когда песок осел на дно и нужно было лишь прокачать воду насосом «Малыш», чтобы из нее ушли мелкая взвесь и неприятный запах.
На лестничной площадке возле его двери переминалась с ноги на ногу очередная девица в коротком клетчатом платье и белых гольфах. Она напоминала японку и требовала немедленного вмешательства хотя бы делом, если не словом. Но слов Рудик, в общем-то, не любил, а в дело не верил, ибо деловым себя не считал.
– Грудь? – спросил равнодушно Рудольф Валентинович.
– Грудь, – согласилась девица.
– Дергает?
Она застенчиво кивнула. Белецкий пожал плечами, никак не прокомментировав ее слова.
Отворил дверь квартиры.
Заглянул сначала в маленькую комнату, где лежал отец, прислушиваясь с порога, дышит ли он.
Потом прошел в большую, в которой было целых четырнадцать метров, и там девица тут же расстегнулась, показав милый для кого-то бюстгальтер. На ее губах возникла улыбка невинности, которая в другое время заставила бы Рудика превратиться в громоотвод, принявший на себя молнию ленивой страсти.
