– Так что же насчет предательства? – возвратился к прежней теме Владимир Ильич, потому что с Серпом и Молотом было покончено.
Феликс молчал, раздумывая, с чего начать. Те безобразия советской жизни, с которыми он сталкивался повсеместно, расцарапывали его душу до мучительного наслаждения. Но он понимал, что Ильич был устроен по-другому и удовольствия от страдания, скорее всего, не получал.
– Что бы вы сказали на то, что видный коммунист, известный деятель партии на самом деле коммунистом не является? – начал он издалека.
– Организационно или фактически? – потребовал уточнения Ленин.
– И организационно, и фактически.
– А что это за видный коммунист? – насторожился Ильич. – Я знаком с ним лично? Я был с ним в эмиграции? Меньшевик он или большевик?
– Он – народный комиссар, и его знают многие, – ушел от прямого ответа Феликс.
– Тогда в чем загвоздка?
– А в том, что он исключен из РСДРП в тысяча девятьсот десятом году, – вывалил свой булыжник Феликс Эдмундович.
– Не ухватил существа вопроса, – пробормотал Ленин после молчания. – Вы утверждаете, что народный комиссар, один из руководителей нашего государства, исключен из партии и мы про это забыли?
– Именно это я и утверждаю, – сказал Дзержинский.
– Фамилия коммуниста. Назовите, – сурово потребовал Ильич.
Развязка приближалась быстро, словно курьерский поезд. По сторонам железнодорожной насыпи стояли глупые крестьяне и восхищенно провожали глазами желтые и синие вагоны. А в зеленых, как известно, плакали и пели…
Феликс сделал эффектную паузу.
– Джугашвили, – сказал он. – Иосиф Виссарионович Джугашвили. Партийная кличка Сталин.
Было слышно, как стекло в кабинете таранит своим лбом залетевшая оса.
– Исключен? В десятом году? – спросил Ленин, не веря своим ушам.
– Именно. По вашему требованию, – уточнил Дзержинский.
– Но мы, должно быть, восстановили его позже? – не понял Ильич. – Кооптировали в состав ЦК за рубежом?
Дзержинский пожал плечами, наслаждаясь страданием, которое проснулось в его душе. А страдание было великим: национальным вопросом в стране занимался коммунист, который коммунистом, во всяком случае организационно, являлся условно и не вполне.
– Бросьте, Феликс… Бросьте! – с тоской сказал Владимир Ильич, будто отмахиваясь от надоедливой мухи. – Сталин. Тоже мне фигура! Я думал, что речь идет о более серьезном предмете…
От души отлегло. Предмет и в самом деле оказался ничтожным. Ленивый молчаливый грузин, нигде не учившийся и ни в чем себя особо не проявивший, если не считать ограбления банка лет двенадцать тому назад, оказался исключенным за это же ограбление… Тоже мне новость.
– Да кого мы не исключали? – спросил Ленин. – Мы всех исключали, а потом принимали обратно. Я только сам себя не исключал, – добавил он задумчиво.
У Сталина были ограниченные умственные способности и ничтожный кругозор, об этом Ильич знал точно и ничего не ждал от него в будущем. Серого цвета, с оспенным лицом, он окуривал Троцкого своим вонючим табаком во время гражданской войны, и все время мешался под ногами, изображая активность. Скорее корова могла заговорить, чем Джугашвили мог сделать для страны что-либо полезное. Этот балласт Ильич собирался сбросить с корабля в ближайшем будущем, и роковое будущее для товарища Сталина в виде нэпа уже настало…
– Владимир Ильич, дорогой, – неожиданно взмолился Дзержинский. – Ну позвольте мне дать приказ о его аресте. Как я отдал приказ об аресте изменника Мартова…
– Так вы и Мартова приказали арестовать? – поразился Ленин. – Когда же?
Это было для него новостью. Меньшевика Юлика он почти любил, и в эксцессе Феликса ему почудился личный выпад. Выпад против себя и своего прошлого.
– Пятнадцатого августа сего года. По согласованию с вами, – ответил Дзержинский, досадуя, что, по-видимому, слишком сильно расстроил Старика.
– Гм… Не знаю. Не помню о таком приказе, – пробормотал напряженно Ленин. – И как вы собираетесь произвести арест? Мартов же находится в эмиграции. У вас что, такая сильная агентурная сеть за рубежом?
– Агентурная сеть у меня слабая, – признался Феликс. – Но я сделаю это исключительно из-за морального аспекта.
– Не трогайте моральный аспект, – отрезал Ленин. – Боритесь лучше с экономической преступностью, которой теперь при нэпе будет предостаточно. А моральный аспект оставьте мне.
– А что со Сталиным? – спросил после молчания Дзержинский.
Он не собирался сдаваться, он был слишком упорным и фанатичным, потому что родился поляком, так, во всяком случае, думал Ильич. Но Ленин не мог сказать Феликсу всего, не мог сказать, что уже придумал, как зарыть Джугашвили поглубже. Он даст ему должность в секретариате ЦК и погребет в бесконечных бумагах, где ленивый грузин докажет свою полную некомпетентность. Чтобы он не расстраивался, ибо был чудовищно самолюбив, ему придумают должность с высокопарным названием, например, Первый секретарь или даже Генеральный, пусть потешится, пусть выпьет кахетинского вина, не догадываясь, как его провели, как зарыли и отрезали от реальной работы… Всех, кто не умеет заниматься практическим делом, – в бумаги. Тем более что и сама партия скоро станет другой. Ее кастовая замкнутость в условиях новой экономической политики уходит в прошлое…
– Джугашвили – это фигура без политического будущего, – прокомментировал Ильич свои мысли.
– А все-таки? – продолжил пытать Феликс.
Ленин молчал, потому что исчерпал свои аргументы.
– Я сейчас брошу жребий, – сказал вдруг Дзержинский и вытащил из кармана галифе монету царской чеканки. – Если орел, значит, арест. Если решка – то вам решать…
– Я уже все решил, – промолвил Ленин, вставая из-за стола.
– Но все-таки. Если орел, значит – арест, если решка, то…
Ильич его не дослушал. Тихонько и не прощаясь, он выскользнул в коридор и с великой осторожностью прикрыл за собой дверь.
4
Эта была вторая дверь в его кабинете, которая вела не в обширную приемную, где проходили заседания Совнаркома, а в личную квартиру, точнее, государственную, потому что ничего личного, за исключением костюма и нижнего белья, у него не было.
По коридору до двери в столовую он доходил за полминуты, но эти тридцать секунд, словно в эйнштейновском времени, растягивались в целую вечность. Внутри этой бытовой домашней вечности, отгороженной от казенного пространства толстыми стенами, он успевал почувствовать многое, и то, что он успевал, не внушало ему особого оптимизма. «Орел или решка?» – навязчиво крутились в его голове слова Дзержинского, – «орел или решка?»
Он и сам не знал про этого орла. Прожив пятьдесят один год на Земле и находясь внутри вселенского переворота, он не слишком часто мог взглянуть трезво на то, что происходит внутри души, но иногда в тишине, одиночестве и на ходу эта трезвость вдруг наступала, приобретая угрожающий душевному здоровью характер.
