В телевизоре беззвучно раскрывал рты какой-то народный хор, – нервная Наташа выключила звук.
Была она бледной и худой, с длинными синюшными пальцами, походившими на лапки курицы из продовольственного магазина. Поясницу она замотала шерстяным платком, уже с месяц ее мучили еле переносимые боли, особенно по ночам.
– Уходи из газеты, – сказала жена. – Брось все. Пиши стихи, как делал раньше. Как-нибудь проживем.
– Это на твою-то зарплату? Даже не думай. А потом меня просто посадят за тунеядство.
Он поглядел на себя в конопатое зеркало, причесал расческой кустик колючих усов, которые придавали лицу значительность. Он хотел отпустить после университета чеховскую бородку, чтобы окончательно порвать с окружающими, но кто-то из приятелей заметил, что с подобной бородкой он станет похож на Троцкого, и это будет уже слишком.
– Почему именно на Троцкого, – спросил он у зеркала, – а не на Калинина?
– Что? – не поняла Наташа.
– Ничего. Это я так.
Она уже привыкла, что муж частенько разговаривает сам с собой, и относила данное свойство к художественности его натуры.
Она искренно любила этого временами пьющего человека, мрачного по утрам, безразличного в постели и ненавидящего, кажется, весь мир. Подругам говорила, что живет с гением. Но в глубине души ее иногда посещала мысль: «Нет, не гений». А если не гений, как жить дальше? Как оправдать отсутствие детей, его лень по воскресеньям, которые он проводил на диване, его эгоизм, самовлюбленность и невнимательность к ее болезни? А то, что она серьезно больна, Наташа чувствовала временами весьма ясно. Но любила себе повторять его любимую поговорку: «Еще впереди много времени!.. Еще очень много времени!..»
– ...Еще очень много времени, – пробормотал он в подтверждение ее мыслей, открыл записную книжку, чтобы уточнить список вещей, которые должен был взять в дорогу:
– «Пара носков, голубая рубашка, свитер... Термос с горячим чаем...» Сделала?
– Поклянись, – потребовала жена, – что если ты встретишься в Гречанске с любовницей, то ты мне об этом скажешь.
– В Гречанске? С любовницей? Ты сама не понимаешь всей этой пошлости, – пробормотал он, глядя в окно. – Кончить филфак университета для того, чтобы изменять жене в Гречанске?.. Боже мой, до чего мы докатились!
– Докатились, – упрямо, как эхо, повторила Наташа. – У тебя в Гречанске любовница!..
Николай, чувствуя свое полное бессилие доказать обратное, подошел к аквариуму с золотыми рыбками, который стоял на тумбочке у стены, и задумчиво уставился на него, сдерживая злость.
Подумав, выловил одну из рыбок специальным сачком. Поднес ее к линзе телевизора и запустил внутрь.
Рыбка сделала несколько неуверенных гребков в тяжелой, вредной для нее массе.
Заслонила собой солиста народного хора. Уставилась в удивлении на него, потому что солист тоже стал похож на рыбу.
4
Светало. Часы на вокзале показывали половину девятого утра. К оледенелому перрону Гречанска медленно подвалил пассажирский поезд областного значения, весь составленный из «жестких» вагонов безкупейной плацкарты. В те годы остаточная, уходящая в небытие жесткость, не равнодушная, как сейчас, но тем не менее вполне опасная, наградила обыкновенный плацкартный вагон собою, позволяя экономить на дороге до 50 рублей и заставляя думать, что она, эта жесткость, может стать вполне целесообразной и даже полезной.
Паровоз с красной звездой на круглой морде выпустил струю пара и со скрежетом остановился.
На перрон начали вылезать заспанные пассажиры с неуклюжим багажом в руках, с баулами, авоськами, деревянными чемоданами, перевязанными веревками и ремнями.
Николай, одетый в импортный легкий плащ, в фетровой шляпе и с кожаным портфелем в руках был среди них белой вороной, европейцем. Плащ был сделан из пластиката, его привезла от восточных немцев двоюродная сестра жены Натальи, а туда он попал из Австрии. Для зимы он не подходил, для весны тоже, а для лета был слишком душным. Но все равно в нем чувствовалась какая-то нездешняя сила. В пластикате ходили герои американских фильмов начала пятидесятых, и был он предвестником знаменитой болоньи, прорвавшей через десяток лет все государственные кордоны и хлынувшей в СССР мутным потоком.
Артемьев остановился под вокзальными часами, озираясь и ожидая кого-то.
К нему подкатил кругленький мужичок в каракулевой шапке бобриком, энергичный и опрятный, как колобок.
– Товарищ Артемьев? – радостно проворковал он, протягивая руку. – Вы ли это?
– Я. А вы...
Но мужичок не дал ему договорить:
– Кондрашов Михаил Борисович. Уполномоченный по делам религии при местном Совете... А я думал, это иностранец стоит... На уральца вы совсем не похожи!
Николай внимательно вгляделся в розовое гладкое лицо. Оно бы казалось даже приятным, если бы не было столь сладким. Натянутая, словно на барабане, кожа, яркий румянец, заливающий пухлые щеки... Нет. По Артемьеву, порядочный человек не должен щеголять собственным здоровьем и уж, конечно, румянцем. Сутулый, бледный, весь пригибаемый к земле непосильным для решения вопросом... Вот какой должен быть человек. Но с Михаилом Борисовичем все оказалось сложнее. Николай не заметил некоторую асимметричность в его лице, а следовательно, пропустил тайну Кондрашова.
– Как доехали? Не укачало?
– Да не спал всю ночь. Одно слово: пятьсот веселый, – пожаловался Николай, имея в виду номер поезда. – То ребенок заплачет, то сосед захрапит...
– Что поделаешь... Тут нет мягких вагонов. Провинция. Вы не против, чтобы я подвез вас до гостиницы? Машина ждет на площади.
– Какая гостиница, вы что? – раздраженно заметил Артемьев, чувствуя, что кровь в его жилах начинает клокотать от негодования. – Мне интервью взять и уехать. У меня дела. А задерживаться в Гречанске я не намерен.
– Тогда, может быть, перекусим в местном буфете?
– Послушайте... Как вас там? – терпеливо, подавляя подступившую ярость, пробормотал Николай.
– Михаил Борисович.
– Вот именно. Я перекусил в поезде. Чай с бутербродами, понимаете? Мне нужно работу сделать и поскорее уехать от вас, понимаете?
– Все, все. Молчу, молчу, – и Кондрашов приложил короткие ручки к груди. – Позвольте портфельчик... Вы все-таки гость... Вот так!
Он взял из его рук портфель и быстрыми шагами пошел прочь с перрона.
Внутренне проклиная судьбу, Николай поплелся за ним следом.
У памятника Ленину на площади стояло несколько машин. Кондрашов открыл дверь черной «Победы», блестящей и круглой, как металлический пирожок, сам сел рядом с шофером, а Николай залез на заднее сиденье.
Машина тронулась и, описав полукруг, въехала на улицу, на которой стояли одинаковые кирпичные дома свежей застройки.
