– Пристегнитесь, Никита Сергеевич, – подлетела к ним стюардесса. – Сейчас взлетаем!
Хрущев, вздохнул, щелкнул замком, откинул голову на спинку кресла, закрыв глаза.
Самолет, вздрогнув, покатился вперед, и швы на взлетно-посадочной полосе тяжело начали лупить по его колесам. Движение ускорялось. Машина взревела и тяжело оторвалась от грешной земли.
Никита Сергеевич открыл глаза. Редкие светлые облака цеплялись за крылья.
– Чудо в другом, – сказал вдруг Валериан Григорьевич. – Вы взяли в руки палку, и только после этого они все зашевелились.
– ...вывод?
– А вывод такой, – пробормотал грустно помощник, – что без палки они все и не почешутся.
Хрущев недоверчиво покачал головой.
– Берите в руку палку и действуйте!
– Нет. Нельзя. Не надо палки, – пробормотал Первый секретарь.
– А вы все-таки подумайте, – настоятельно посоветовал ему Валериан Григорьевич.
Хрущев задумчиво помял губами и взглянул в иллюминатор. Лучи солнца ложились на белую пелену, которая оказалась под днищем самолета. Как будто он маленьким бежал по молочной летней траве-мураве ранним утром, когда теплый туман уходит вверх, сползает с земли, как одеяло, освобождая ее для радостного дня.
– Чудо как красиво, – не выдержал Хрущев. – Как будто ангелы летают.
– Это не ангелы. Это облака, – напомнил ему Валериан Григорьевич. – А что такое облака? – наставительно добавил он: – Сгустки воды и газов.
МАЙ
1
Железо на кочках грохотало громче любого самолета. «Скорая» подпрыгивала, визжала, зависала на секунду в воздухе, а потом обрушивалась на пробитый асфальт всей тяжестью своей невеселой миссии. Сколько видела она трупов, эта «скорая»? Сколько безнадежно больных везла она в своем железном теле? В наши времена стало проще – тяжело больных теперь в лечебницы не берут, заставляя умирать дома, и в этом сказывается действие материального прогресса, неуклонного, как падающий с крыши кирпич. Еще в семидесятых поражала фраза, часто произносимая в парикмахерских: «Чего ты такой обросший пришел?» И мы понимали, что парикмахерские хотят заниматься не освобождением головы от лишних волос, а чем-то совсем другим; больницы – не лечением больных, а чем-то совсем другим... Но чем? Возможно, что парикмахерские желали лечить, а больницы – подстригать. Но во времена окаменевшей Татьяны до таких тонкостей еще не додумались и везли на «скорой помощи» бывший труп. Вернее, труп, который неожиданно и досадно для всех воскрес.
Двое мрачных санитаров раскачивались вместе с ожившей Таней в такт, будто связанные крепкой веревкой. Они походили на тюремных надсмотрщиков, тем более что окна машины были забраны решетками.
О чем можно думать в подобной машине? Обычному человеку – о вечном, потому что себе больше не принадлежишь. Но Татьяна не думала об этом, потому что в вечности уже побывала. Наоборот, ей было радостно от жизни в любых ее проявлениях. Радостно оттого, что рука ощущает холодные стены. Радостно, что за окошком видны блики весеннего зрелого солнца, готовящегося к жаркому лету. Радостно, что ноги держат, могут ходить, суставы – сжиматься, рот – растягиваться в улыбке.
Что она видела, когда стояла столбом сто двадцать с лишком дней, что помнила? Ничего. Но радости тогда не было. Появилось что-то другое. Кто-то ее кормил, она явственно помнила об этом. Но кто или что? А Бог его знает. Ела она не губами, разговаривала не языком, да кто теперь разберется, чем она ела и разговаривала? А главное, с кем? Все это было теперь не важно. Для какой-то цели ее снова возвратили к людям и в душе поместили звенящий смех. Именно так она могла бы объяснить свое сегодняшнее состояние. Звенящий смех, пьянящая радость...
Все теперь было исполнено смысла. Скамейка около печки, на которую она сразу же села, когда обрела вторую жизнь. Мышь, высовывавшаяся из щели в полу, – такая славная, озорная и вечно озабоченная тем, где найти пропитание... Она поняла ее, эту мышь, с первого взгляда. Животные живут каждой секундой, переполняя ее нешуточными чувствами, – голодом, любовью к детенышам, страхом перед более сильным, болью, когда болеют, и радостью, когда выздоравливают... Они живут этими чувствами, которые продлевают их короткий век. Только человек не живет в том смысле, что голова его занята вечно другим: когда он сыт, боится голода, что наступит, возможно, в самое ближайшее время. Когда голоден, он считает, что страдание продлится вечно и он никогда не насытится. Своим сознанием, обидчивым и мнительным, он находится в другой точке времени и пространства, не в той, в которой находится тело. И в этом смысле человек глубоко несчастен. Только вера помогает преодолевать этот разрыв. Но веры Татьяна не знала прежде и даже не догадывалась о ней. А сейчас эта вера ей была уже не нужна из-за той же радости, рвущейся наружу.
Она все время улыбалась и со стороны казалась идиоткой. Но разве можно верить людям, чье тело находится не там, где находятся их мысли? Конечно, нет. Пусть считают ее слабоумной, так даже лучше.
Для больницы ее одели не совсем удачно: у платьица были вытерты рукава и колени, на кофте сзади чернело масляное пятно. Но какое это имеет значение?! Новая наполненная жизнь звала ее, распирала легкие... Предчувствие миссии, особого назначения – так это называется в словаре у интеллигентных людей. Но Татьяна не была интеллигентным человеком и таких слов не знала.
Наконец «скорая» убавила свою прыть и, покружив на одном месте, остановилась. Татьяна оторвала свои ожившие глаза от пола, который она с интересом рассматривала. Интересным было то, что она видела там ступни несуществующих людей, кажется, около сотни. С десяток – детских, розовых и нежных, как молодое сало. Остальные – взрослые и старые, с шершавой, как наждак, кожей, дряблые, неустойчивые, слабые. Это казалось необычайно забавным: вместо пола – пальцы с отросшими ногтями, розовые пятки, изгиб ступни. Носков или чего-то другого из одежды она приметить не могла, от прошлых людей, ездивших здесь, оставались лишь следы их тел.
В окно «скорой» заглянула ветка березы с молодыми, только что вылупившимися клейкими листочками. Ветка никуда не двигалась, а это значит, машина все еще стояла на месте.
2
Что было до этого? Она сидела возле печи и никак не могла опомниться от пережитого. Вокруг нее сгрудились серые партийные люди, которые раньше были застегнуты на все пуговицы, но нитки оказались с гнильцой, и пуговицы вдруг полетели к чертовой матери. Серые указывали на нее пальцем и что-то говорили друг другу. Таня не могла понять смысла их слов, но понимала настроение – они были отчего-то очень злы. Причем злость эта имела источником темное пятно между легкими и солнечным сплетением. Если солнечное сплетение еще светило изнутри, прожигая насквозь майки, рубашки и пиджаки, то страх наползал на него подобно дневной луне, и получалось затмение, и лучи от сплетения рассеивались и искажались, что имело последствием дергавшиеся губы, вылетавшие изо рта сгустки слюны и грубые руки, которые тормошили ее, как куклу.
