Потом эти люди куда-то ушли и на их место явились другие. Этими другими были соседи по улице. Пришла старушка Степановна из двадцатого дома и, низко поклонившись, положила к ее ногам кирпичик черного хлеба. Таня не хотела есть, но обняла ее крепко и расплакалась от радости. На что Степановна поступила как-то дико: отрезала с головы ее кусочек волос и опрометью бросилась вон из избы.
Пришла Авдотья с двумя сыновьями десяти и шестнадцати лет. Мальчишки откровенно скучали. Тот, что постарше, обдумывал про себя, где достать денег на папиросы. А маленький мечтал о мультиках, которые посмотрит у соседей в шесть часов вечера по телевизору: там много удивительных животных и все, как люди, мучаются отчего-то и учат друг друга жить. Авдотья же докучала какой-то просьбой. Слова не доходили до сознания Татьяны, но она поняла, что устремления души у Авдотьи благородны. Она захотела сорвать с нее выходное платьице и постирать, но Татьяна отвела ее руки от себя, поцеловав их, так как стирки никакой не требовалось, ее тело было поджаро и сухо, как березовая ветка.
Потом пришел какой-то старичок с пустой бутылкой и банкой, имя которого Татьяна не помнила. В его душе было нечто хищное, непотребное, утилитарно-хитрое. Этот старичок уже несколько месяцев пил собственную мочу в лечебных целях и много в этом преуспел, то есть высох, как камень, и приобрел соответствующую желтизну. Он стал похож на китайца, хотя в жилах его текла бурятская кровь, и то разбавленная на три четверти. Теперь он собрался взять мочи у Татьяны, подставив под нее банку. План был непродуман и сомнителен: как и когда подставлять банку? Можно ли это сделать незаметно или обязательно просить разрешение у воскресшей? Таня расцеловала его в обе щеки и отправила восвояси не оттого, что стеснялась, а просто ничем подобным она не могла его в ближайшее время порадовать.
Вслед за ним пришла группа бледных людей в платочках. Точнее, в платочках были лишь матушки, а заправлял ими энергичный мужчина с горбатым носом и пронзительно-орлиным взглядом. Он отсидел до этого по уголовной статье за групповое изнасилование, и в лагере его посвятили в мудрость про то, что дух Господень гнет и пригибает к земле, когда ему откроешь душу и тело. Мудрость эта помогла ему выжить, и уже здесь, в Гречанске, собрав возле себя подходящих учеников, он заговорил на непонятном языке, чем заслужил всеобщее одобрение. Они обступили Татьяну плотным кольцом и поначалу начали петь псалмы. Потом легли на пол и стали кататься по нему с криком. «Гнет?» – спрашивал их горбоносый, который возвышался над всеми, как маяк, потому что стоял на коленях. «Гнет», – отвечали ему в конвульсиях и слезах. «Пригибает?» – «Еще как! Нету мочи головы поднять!» – «Без праци ни бенди колораци!» – пожелал им горбоносый и лег на пол со всеми. Таня перепугалась не на шутку. Она начала бегать по избе, наступая на извивавшиеся, как черви, тела, и старалась привести их в чувство. Подносила к губам стаканчик с водой, старалась поставить на ноги, и здесь ее впервые посетила догадка о своем ближайшем будущем.
Догадка эта не была подобна молнии, для этого она казалась слишком простой и очевидной. В своей прошлой жизни Татьяна постоянно была с людьми, затевала ли очередную гулянку или шла на завод в компании смурных и невыспавшихся подруг. Но это была жизнь для себя за счет других людей. Ей все время было что-то от них надо – от бутылки беленького до сочувствия к своей не слишком изломанной судьбе. За счет этих людей, на их головах и плечах она старалась возвыситься, опереться, облокотиться, влезая куда-то, как по ступеням. Но куда именно, она и сама не знала. Семьи ей никогда не хотелось, мать она не любила, природу не чувствовала, не отличая металлической болванки от живого дерева. Собака для нее лаяла, человек говорил, птица летала – и все. Теперь же вдруг, стирая пену с губ у соседки, которая вошла на полу ее избы в нешуточный транс, Татьяна поняла, что должна жить именно для этой несчастной, для людей, которые тянулись к ней, даже для этого фальшивого китайца, что хотел взять силком у нее мочи.
Быть с людьми не значит жить для них. А она теперь хотела именно этого – жить для них, всю себя отдать. И если был в жизни выбор, стать ли молотком или гвоздем, стать ли катком или асфальтом, то она предпочитала последнее – гвоздем! асфальтом! А молоток пусть сам несет ответственность за собственные удары.
Ей стало весело. И это веселье от обретенного смысла грозило вылиться в нечто большее. «Ну, гнет!.. Ну, гнет!..» – орал горбоносый, катаясь по полу и натыкаясь спиной то на печь, то на стол со стульями. «Вот!.. Опускается!» – заорал он, указывая пальцем на закопченный потолок.
И оказался прав. В дом явились мрачные санитары. Но повязали почему-то не горбоносого, который тут же поднялся и начал стряхивать с себя пыль, а ее, Татьяну, собравшуюся служить людям и быть всегда среди них... Это было логично.
3
Ее вели по длинному темному коридору в приемный покой. Таня была чем-то похожа на Жанну д’Арк – простоволосая, готовая для вечности и для костра...
Здание давно требовало капитального ремонта. Штукатурка отслаивалась. С потолка капала весенняя влага.
Двое санитаров завели ее в какой-то кабинет. Врач туманно глянул на нее поверх очков. В его взгляде было столько мути, что Татьяна не выдержала и расхохоталась. Какая муть, зачем? Ведь он был самым счастливым человеком на свете, он не только служил людям, но знал точно, как это делать. Вот уж действительно повезло. Чего еще желать?
А врачу стало от этого смеха чрезвычайно горько. Он смутно слышал о происшествии на улице Чкалова и вывел для себя, что этим делом должен заниматься психиатр. А тут ему, профессиональному терапевту, привезли явную прости господи, дурочку и попрошайку, и он должен тратить свое драгоценное время на никому не нужные, бесполезные действия над чуждым ему биологическим материалом.
– Раздевайся! – буркнул он, не имея силы обращаться к этому человекообразному существу на «вы».
Для него весь мир был биологическим материалом, иногда вредным, чаще – податливым, если его резать скальпелем. Терапевт имел сильные кряжистые руки, поросшие черными волосами и разбивавшими полено колуном с одного раза. Кулаком он заваливал хряка. Так он хотел и лечить, как дрова рубят. И многое на этом пути удавалось. Онкологию он сразу отправлял в Свердловск, аппендициты могли удалять здесь, а от повышенного кровяного давления средств не было, кроме магнезии, болезненного и даже вредного для всего живого укола. Так что судьба его в целом удалась, сложилась, за исключением конфликта с дочерью, которая неделю назад отчего-то плюнула ему в лицо за вечерним чаем.
– Раздевайся! – повторил он, все более раздражаясь, потому что ему вдруг представилось, что это стоит перед ним его ненавистная дочь.
Татьяна не сделала ни малейшей попытки расстегнуть даже одну пуговицу. Она поняла значение слов, но они для нее были пустыми – она и так чувствовала себя голой, открытой миру, и ничуть не стеснялась этого.
Тогда ее раздели насильно. Санитары с остервенением содрали кофту и платьице, хрустнувшие, как сухие ветки, сорвали комбинацию грязно-морского цвета, которые тогда носили повсеместно.
