За окном стояла непривычная тишина. И тишина эта казалась особенно холодной. В другое время ворона, живущая спокон веку на дереве напротив, суетилась, шумела. После минус пятнадцати она, как обычно, будто умирала. Впадала в анабиоз. Засыпала, как медведь. Видно, именно столько теперь за окном — никак не меньше минус пятнадцати — и было… Очевидно, и авария случилась неспроста — грянули настоящие морозы.
Наконец рука Светловой решилась выскользнуть из-под одеяла и дотянуться до халата, словно созданного специально для таких вот экстремальных — с авариями! — зимовок. Целый рыжий плед пошел, наверное, на шитье этого халата. Он и лежал теперь в кресле, как маленький верблюжонок, подняв рыжий шерстяной горб. А ее рука, схватившая его, белела в сумерках неосвещенной выстывшей комнаты, будто уже превратилась в ледяную.
Теперь уже — в этом халате! — жизнь продолжалась. Не прервались и мысли.
Бесполезно было тешить себя надеждой, что она еще может все бросить. Хотя ни у кого до сих пор не было права спрашивать с нее ответа, отчета. Ни у кого на этом свете. А теперь…
Не надо было разговаривать с Инной, читать письмо Крам, брать деньги и тратить их на билеты… И летать и ездить никуда было не надо.
Хуже всего, что никак нельзя пойти на попятный.
Если бы речь шла только о договоре с Инной Гец, Светлова бы, наверное, все-таки на этот «попятный» пошла.
Но у мертвых всегда больше прав, чем у живых.
И Светлова уже знала, что сделает все, чтобы выполнить просьбу Инны. Знала, что она не принадлежала больше себе одной, а только — делу, которое ей поручила Инна. И проклинала это дурацкое чувство ответственности, от которого, уж если оно укоренилось в ней, невозможно было отделаться.
Словно для того, чтобы проверить, насколько сомнительно это утверждение, зазвонил телефон.
Это была Генриетта, рыжая жена Ладушкина. Сначала она долго плакала в трубку и ничего не говорила. Поэтому Аня подумала: что-то случилось с Гошей! Наконец сквозь слезы Генриетта с трудом произнесла:
Ее нет!..
— Кого?
— Дочки…
— Кого?! , — Моей дочки!
— То есть?! Что значит, нет?
— Броня моя, девочка моя, она пропала…
— Как это так?
— Ее украли.., мою детку украли!
После некоторой паузы и шока Светлова услышала наконец свой голос: он был, как ни странно, совсем спокоен.
— Где?
— На работе.
— На какой работе?
— Прямо у меня на работе.
— Вы что, взяли ее с собой на работу?
— Я же говорю… — Генриетта всхлипнула.
Аня знала, что Генриетта работает в каком-то скучном учреждении, чудом сохранившемся НИИ какой-то промышленности.
— У Брони был насморк, и я решила не отводить ее в детский сад. Взяла с собой на работу. Думала, до обеда побудем, а потом я отпрошусь. У нас все так делают. Работы все равно никакой нет. Ни зарплаты, ни работы. Только сидим…
— Это я поняла.., догадалась… Дальше, Генриетта!
— Ну вот, она играла… А я пошла наливать чайник…
— Где она играла? — поинтересовалась Светлова. — В кабинете начальника, в гардеробе, в вашей комнате?
— Нет. — Генриетта осторожно высморкалась. — В коридоре. Там она играла. Анечка, у меня письмо.., от него, — она замолчала.
— От кого?
— От похитителя…
— Вы сообщили в милицию?
— Нет.
— Почему?
— Я не могу его выдавать.
— Вы с ума сошли! Откуда у вас это письмо?
— Нет, не сошла! — Генриетта снова зарыдала. — Он передал мне письмо сегодня, как раз перед тем… как это случилось. Он позвонил мне на работу и спросил, почему Броня не в детском саду… Я сказала, что у нее насморк и что я взяла ее с собой на работу…
— Да кто он-то?
— Мой.., мой бывший муж… Бронин отец.
— Отец?! А Ладушкин, значит, не… А-а! Понятно! Ну, дальше!
— В общем.., я говорю ему: мы сейчас на работе.
«Вот как?» — сказал он. А потом зашел к нам в институт и передал этот конверт. «Не будь болтливой и преждевременно любопытной, — сказал он. — Прочтешь, только когда я уйду». И я пошла наливать чайник… А Броня в это время исчезла.
— Ну, налила?
— Что налила?!
— Чайник.
— Да!
Аня вздохнула. «Жизнерадостная идиотка» — слова, которые всегда ей отчего-то приходили на ум, когда она видела Генриетту, вполне оправдались.
Интересно, почему-то со словом «идиотка» органичнее всего другого сочетается именно это определение — «жизнерадостная»? «Грустный идиот», «печальный идиот» — эти словосочетания как-то не звучат и воспринимаются с сомнением. Но теперь Генриетта с немалой убедительностью проиллюстрировала именно второй случай!
Аня опять тяжко вздохнула.
— Сейчас я приеду.
— Нет, Анечка, не приезжайте, — всхлипнула Генриетта. — Не нужно, не приезжайте.
— Почему? Вы что, уходите?
— Нет… Но… Все равно, Анечка, не приезжайте… Анечка, мне страшно… Вы не ко мне приезжайте, вы за Броней поезжайте…
— Вот как? Всего-навсего?!
— Я сама не могу в этом участвовать… Я ведь всего лишь женщина…
— А я не женщина, что ли?
— То есть я хотела другое сказать. Мне страшно, и я не знаю, что он со мной сделает! А вы.., вы можете помочь. А я боюсь, боюсь! — опять завсхлипывала Генриетта.
— Все-таки не сходите с ума, — строго сказала Аня. — Это еще не конец. Броня жива и здорова, а это самое главное. Понимаете? Ее всего лишь увез отец — это не смертельно. Чем он у вас занимается-то?
— Он?
— Ну да, он! А кто ж еще?!
— Да он.., это… Как бы это сказать…
— Так и скажите.
— Ну, он это… В общем… Наркотики перевозит.
— Мило!..
— Ну, что поделаешь…
— В самом деле.., ничего не поделаешь!
— Вот и я говорю…
— Это, что же, прямо профессия у него такая?
— Да нет… Вообще-то он танцор.
— Самба, румба?
— Да… Профессиональный… Но с возрастом он решил…
— Понятно… Решил сменить профессию!
— Аня! — забеспокоилась вдруг Генриетта. — Вас это случайно не отпугнуло?
